Ничто. Остров и демоны - [30]

Эта незадавшаяся ночь, в которую приехала Ангустиас, как раз оказалась такой ночью, и Хуану надо было подниматься затемно.

Я все еще не спала, когда услышала, как он вышел до фабричных гудков, разрывающих утреннюю мглу. Морской туман еще висел над Барселоной, в небе поблескивали звезды, а Хуан был уже на улице.

Едва я заснула, скорчившись и почти оледенев от холода, как взгляд Антонии заставил меня пробудиться. Она так и источала злорадство.

— Ваша тетя говорит, чтобы вы к ней пришли, — проскрипела она и продолжала стоять подбоченясь и глядеть, как я протираю глаза и одеваюсь.

Сидя на краю тахты, я окончательно проснулась, и тут-то наступил один из периодов моего бунтарства против ига Ангустиас; то был мой самый мощный бунт. Внезапно я отчетливо поняла, что не стану больше ее терпеть. Не стану больше ей подчиняться, — я уже вкусила, пока ее не было, радость полной свободы. Неспокойная ночь издергала меня, я отчаялась и тоже готова была стенать и плакать. Теперь я поняла, что могу выносить все: холод, пробиравший меня сквозь изношенную одежду, мою печальную беспредельную нищету, глухой ужас этой грязной квартиры. Все, только не ее власть надо мной. Вот что душило меня с самого моего приезда в Барселону, вот что доводило меня до полного безволия, вот что убивало во мне всякую инициативу… Взгляд Ангустиас… Рука, которая подавляла все мои порывы, всякий интерес к новой жизни… Среди всех этих безумцев Ангустиас, конечно, была существом прямым и по-своему даже хорошим. Существом более цельным и устойчивым, чем другие… Я не знала, почему ужасное раздражение поднималось во мне, почему свет меркнул для меня от одного лишь вида ее долговязой фигуры, а более всего — от ее наивных представлений о собственной значимости. Людей другого поколения трудно понять, даже если они не стремятся навязывать свои взгляды на жизнь. А в тех случаях, когда они хотят заставить нас смотреть на мир их глазами, необходимы огромный такт и чуткость со стороны взрослых и чувство восхищения у молодежи, для того чтобы опыт прошел относительно удачно.

Взбунтовавшись, я долго не откликалась на зов Ангустиас. Только умывшись, одевшись, чтобы идти в университет, приведя в порядок конспекты в портфеле, я решила: войти к ней.

Тетку я сразу увидела. Она сидела за письменным столом. Такая высокая и знакомая, в негнущемся халате, как будто она со времен нашего первого разговора в утро моего приезда в дом так и не поднималась с этого стула. Как будто луч света, окружавший нимбом ее седеющие волосы и размывавший ее толстые губы, был еще тем, прежним лучом. Как будто бы она и не убирала со лба свои чуткие пальцы. (Слишком нереальный образ — та же комната в сумерки, пустое кресло, ловкие руки Романа, дьявольски притягательные, роются в этом добродетельном столике).

Я заметила, что Ангустиас приняла вид томный и беззащитный. Взгляд у нее был грустный, печальный. Три четверти часа она заготавливала мед для своего голоса.

— Сядь, девочка. Мне нужно поговорить с тобой серьезно.

Этими ритуальными словами я была сыта по горло. Я повиновалась с выражением отрешенности и упорства на лице, готовая сорваться с места, подобно тому как прежде я бывала готова молча проглотить все ее глупости. Но то, что она мне сказала, было невероятно.

— Можешь радоваться, Андрея (ты ведь меня не любишь…). Через несколько дней я уеду отсюда навсегда. Через несколько дней ты сможешь спать на моей кровати, которой так завидуешь. Смотреть в зеркало в моем шкафу. Заниматься за этим столом… Вчера ночью я на тебя рассердилась, потому что больше не могла терпеть… Я впала в грех гордыни. Прости меня.

Прося прощения, она поглядывала на меня так неискренне, что я невольно улыбнулась. Лицо у нее стало жестким, покрылось вертикальными морщинами.

— Сердца у тебя нет, Андрея.

Я боялась, что как-нибудь неправильно поняла начало ее речи. Боялась, что фантастическое сообщение о предстоящей свободе окажется ложью.

— Куда ты едешь?

Она объяснила, что возвращается в монастырь, где провела эти дни в напряженной духовной подготовке. Для вступления в этот монашеский орден она уже много лет собирала деньги и вот теперь наконец их скопила. Ангустиас и созерцательная жизнь — это казалось мне абсурдом.

— У тебя всегда было призвание?

— Станешь постарше, поймешь, почему женщина не должна быть одна в мире.

— По-твоему, значит, если женщина не может выйти замуж, ей больше ничего не остается, как уйти в монастырь?

— Я не так сказала.

(Она нетерпеливо дернулась).

— И все же верно, что для женщины есть только две дороги. Две достойные дороги… Я выбрала себе дорогу и горжусь этим. Я поступила так, как должна была поступить девушка из моей семьи. Как поступила бы на моем месте твоя мать. И господь поймет мою жертву…

Вид у нее был отсутствующий. «Куда девалась эта семья, — думала я, — собиравшаяся по вечерам у рояля, защищенная от холода внешнего мира безобразными и удобными шторами из зеленой ткани? Куда девались добродетельные девушки в огромных шляпах, которые, ступив под охраной отца на тротуар веселой, немного шумливой улицы Арибау, где они жили, опускали глаза, чтобы исподтишка поглядывать на прохожих?» Я вздрогнула, подумав о том, что одна из них умерла и ее длинная черная коса хранится в старом шкафу, в деревне, далеко-далеко отсюда. Другая, старшая, наверное, уже совсем скоро покинет свое кресло, свой балкон, унося с собой и свою шляпу, — последнюю в этом доме.