Ничего страшного - [11]

— Вы что! — возмутился я.

— Не приближайся, Азаров! Не приближайся! Или и впрямь убью, или милицию вызову, упекут тебя на десять лет без права переписки.

— Что это вы раскомандовались! — возмутился я. — И вообще — где все?

— Какие все? Что, будет еще кто-то?

Я говорю:

— Конечно, народу позвано много! Сейчас все будут. Кто-то, наверное, уже пришел, тут где-то гужуются.

— Так у вас банда!

Он схватился за сердце, пятясь к окну, и вдруг схватил большой цветок в горшке, раскачал его, чтобы кинуть — смотрю, прямо в голову мне метит. Я двумя прыжками к нему и бах палкой по руке, бах по другой, он горшок выронил, сам упал на ковер, дует на руки, видно, сильно я его по пальцам хватил, говорит:

— Пощади меня, Азаров, не убивай! Я тебе в любой момент оценку исправлю! “Отлично” тебе поставлю, только не трогай меня.

— Да плевать я хотел на вашу оценку, — сказал я, таким он гадливым мне показался, жалким, плюнуть в него захотелось. Тут уж я шляпу снял, шарф размотал, пальто расстегнул. — Где все-то?

Он говорит, морщась, но и заискивая:

— Ваши еще не появлялись. Но если появятся, скажите им, что мы с вами уже разобрались. Уладили, так сказать.

“Эх, думаю, жаль, у меня с собой зачетки нет, заставил бы его тут же “неуд” переправить, раз он такой трус оказался”.

— Где же все-таки именинница? — спрашиваю его.

— Что вы имеете в виду? — подобострастно откликается он, а сам уже потихоньку поднимается с пола. Тут я и называю ему мою подружку. Он уставился на меня, потом ударил себя по лбу, сел в кресло, развалился, даже виски из бара достал, налил, выпил и неторопливо так, совсем уже другим тоном говорит: — Так она прямо подо мной живет. Вы квартирой ошиблись, Азаров. Пойдемте, я вас провожу. И выпровожу.

И повел темным своим коридором, только за порог меня выставил да как даст мне сзади чем-то тяжелым по башке, да как заорет:

— Я тебя сгною, сволочь! Ты завтра же у меня из института вылетишь!

И захлопнул дверь. И правда — чуть ли не на следующий день выгнали меня за хулиганство, неуспеваемость, моральное разложение — что-то такое. А меня весь этот вечер на дне рожденья мутило, голова кружилась, потом я шмякнулся в обморок. Вызвали “скорую”, отправили меня в больницу, оказалось, сотрясение мозга, пролежал я целый месяц — кровать к кровати со старым священником. И он меня просвещал. Что вы думаете? Когда я вышел из больницы, то сразу и покрестился, по монастырям поехал, решил в семинарию поступать. Но меня из-за родителей не приняли — не положено тогда было, чтобы дети дипломатов становились попами. А родители скандалили, пробовали меня восстановить в институте. Разведали, что именно Коловратов меня травмировал, хотели заявление в милицию писать, судиться с ним, но я сказал — я не в претензии к нему. Напротив, я очень даже ему благодарен. Не будь его, не сидел бы я сейчас в монастыре, друзья, а томился бы мелким чиновником где-нибудь в Зимбабве, — закончил свой рассказ Иустин.

— Так что вот вам иллюстрация того, как Хозяин “собирает где не сеял”. Все может сделать орудием нашего спасения, — заключил он.

Ну, тогда и я расскажу про начальство, — начал отец Дионисий. Тяжко вздохнул и обвел нас томным жалобным взглядом.

— Жил-был некий иконописец, монах. И был над ним некий владыка, скрывающий по своей великой скромности свое христианское милосердие так далеко или так глубоко, что бедному иконописцу все никак не удавалось его обнаружить. Одно слово — владыка бедного иконописца СМИРЯЛ. Пожертвует кто, повторяю, бедному иконописцу деньги на покупку ли полудрагоценных камней, из которых трут краски, на постройку ли новой, более обширной мастерской, владыка имиже весть судьбами, то есть “духом”, тут же об этом прознает, вызывает иконописца к себе и вопрошает:

— Правда ли, чадо, что к тебе поступили немалые средства?

— Правда, владыка, — признается монах, — только не то что они немалые, а при иконописных работах вполне даже могут быть обозначены как весьма умеренные и даже скудные.

— Так что же ты, — восклицает владыка, — неси их сюда. Разберемся!

И что же: бедный иконописец, стеная и рыдая, дрожащими руками выкладывает перед владыкой приношения. Как он ни пытался его задобрить и насытить, ничто не помогало. Напишет он новую икону, а владыка нагрянет и похвалит: “Хорошая икона”, — да и заберет себе. А иконописцу с ювелиром надо расплачиваться, долги у него, ювелир ему уже и отказывает ковчежец сделать в иконе для мощей, камушков не дает, совсем плохо. Кисти ветхие, пооблысевшие, иконы золотить нечем. Стал он даже порой отвечать своему владыке не без дерзости, например, тот спрашивает его:

— А почему у тебя, чадо, святители совсем на себя не похожи?

А иконописец ему отвечает:

— Так вы мне так платите, владыка, что на них и лица нет. Будете побольше платить, сразу сделаются похожими.

Но на владыку ничего не действовало. Налетал он на иконописца, яко коршун на гнездо горлинки, и всех детенышей уносил в горехищном клюве. А был у иконописца в мастерской волнистый попугайчик в клетке. И вот уедет владыка, а иконописец сядет перед попугайчиком, посмотрит на него и пожалуется: