Ничего кроме правды - [3]

Я помню, как будто это было вчера, тот первый и последний раз, когда я пошёл с отцом в бассейн. Самыми ужасными я считал тогда две вещи: мои отвратительного вида плавки в зелёную и чёрную клетку и необходимость раздеваться на виду у других. «Можно я пойду туда?» — спрашивал я отца и указывал на отдельную кабинку, вход в которую стоил 20 пфеннигов. Но отец только сказал: «Пошли» и потащил меня в общую мужскую раздевалку, которая была бесплатна. Я стоял нагишом среди толстопузых мужиков. Быстро вытащил из сумки свои плавки и надел, мне было ужасно стыдно, казалось, все за мной подглядывают. Так я и рос, экономя на всём, вечно подсчитывая гроши. И когда мой отец неожиданно подарил 300 плиток газобетона для школьных мастерских, чтобы мы выпиливали сердечки и рыбок: «Мастерите, ребята!», у меня возникло подозрение, что он делал этот щедрый подарок, дабы его сыночек стал учиться хотя бы на тройки.

Но на моё детство наложила свой отпечаток не только вечная нехватка денег, но также и рассказы отца. Когда он описывал свою суровую юность, что случалось частенько, я буквально чувствовал во рту привкус рубашек, протёршихся на плечах, и пот ног: «Я должен был каждое утро топать до гимназии 15 километров пешком, Дитер» — назидательно говорил он — «в жару и холод я должен был идти туда!» И так дальше до бесконечности, как все были против него. Как ему приходилось пробивать себе дорогу. И все его речи заканчивались одинаково: «Ты даже не знаешь, как тебе повезло, Дитер!» А потом следовал сценарий фильма ужасов: «Если ты не поднажмёшь с учёбой в школе, то станешь работать мусорщиком и умрёшь от голода в сточной канаве.» Мне становилось очень страшно, ведь я был так мал тогда.

Страх стал моим постоянным спутником, стресс и страх моих родителей передались и мне. На рождество ситуация в нашей семье обострялась самым драматическим образом, в Ольденбурге действовало Чрезвычайное Положение. Отец подбивал годовой баланс в своём офисе, что располагался в пристройке, сразу за гостиной, и когда выяснялось, что и этот год прибыли не принёс, отец обещал застрелиться. (Причём едва ли у него были деньги на пистолет, максимум, на билет до ближайшего моста) «Я так и эдак не могу прокормить вас! Будет лучше, если я покончу с собой!» — злился он. Моя мать приходила в ужас: «Но Ганс, как ты можешь так говорить!» — и каждый раз быстренько ставила на стол блюдо с гусем. Но для меня слова отца имели огромное значение. Можно так сказать: если другие дети находили под ёлкой свои подарки, то я получал лишь свой «психологический пакетик» с надписью: «Денег нет». Я уверен, даже если я стану мульти–мульти–мульти–миллионером, меня всё равно будет гнать вперёд страх, что я накопил недостаточно денег.

Никакой свободы дома, вне его стен тоже никакой. С другими детьми с моей улицы я находился в состоянии перманентной войны. Потому что хотя денег и не хватало, и мать не знала, чем оплатить счета за гравий и песок, мой отец, старый аферист, позволил себе купить Мерседес 180 D. Машина послужила причиной того, что у матери чуть не случился приступ, и она перестала разговаривать с отцом. В тот же час товарищи отвергли меня, вспыхнула всеобщая зависть: «Эй, Болен, иди сюда, хочешь, мы тебя поколотим!» Я сразу стал нелюбим. Их излюбленным занятием стало поджидать меня после школы у кювета. И если им удавалось меня поймать, мне приходилось выдумывать всё новые способы, как отвести от себя опасность: «Слушайте, " — заманивал я — «дайте мне дойти до дому, и я принесу вам огрооомную. Плитку шоколада!» Вот так с раннего детства развивалось моё творческое мышление. Придя домой, я, конечно же, не доставал никаких сладостей, а просто высылал на улицу свою бабушку с веником. Я ухмылялся победоносно, стоя за живой стеной и наблюдая, как она грозит моим мучителям взбучкой. И в то же время у меня на душе делалось тревожно за следующий раз, когда им снова удастся поймать меня.

Переезд в Эверстен, пригород Ольденбурга, стал моим спасением, мне тогда исполнилось 10 лет. К тому времени мой отец забетонировал такое количество автодорог, вычерпал столько рудников и канализационных труб, что мы могли позволить себе приобрести собственный дом в любом понравившемся месте. «Не халтурить, а вкалывать!» — всё, что мой отец делал, он делал правильно: нас ждала не абы какая вилла семьи Болен, а огромная двухэтажная коробка из голубого клинкера с отвратительной плоской крышей. Причём такие коробки с плоской крышей пользовались тогда бешеным спросом.

У отца к тому времени появилась целая армия из двухсот рабочих, которых он передвигал туда и сюда между большими стройками. Я бывал ужасно горд, когда мы на его Мерседесе крутились по стройкам. Он открывал окно и громко кричал: «А ну, ещё разок, ребята!» Это мне ужасно нравилось — мой отец, мой живой памятник! Я хотел, когда вырасту, тоже открывать окно и раздавать указания.

Мне это показалось неплохой идеей, подражать в школе поведению отца. Но это доставило мне не много радости. Я помню, как снова и снова пытался стать классным старостой. Но когда по окончании голосования считали бумажки с голосами, ниже моего имени на доске красовалась только меловая черта, так что я знал: «Эй, да здесь единственный, кто тебя выбирает — это ты сам.» Вид этой черты потрясал меня. Мысленно я видел себя предводителем, своего рода главарём банды, и я не мог понять, почему другие меня отшивают.