Ни слова правды - [17]

Азамат закурил, прищурился на солнце, выпил кофе и задумался надолго. Потом лицо его просветлело, он отложил трубку и достал из сумы на поясе табакерку и предложил ее мне.

– Да, верно, – рассмеялся я, – это нюхательный табак.

Азамат встал, мы поднялись тоже.

– Ассам твой, забирай.

Как только мы сошли с ковра, его тут же свернули. Оказалось, что утварь со столиками уже исчезла, ушлые ребятки из свиты уже собирали навес. Но тут я увидел Ассама и забыл обо всем на свете. Он стоял, накрытый синей шелковой попоной, без уздечки и седла. Огромный, выше Каурого в холке, но много изящнее и хищнее, тонким по сравнению с телом ногам, казалось, нет конца. Ассам нетерпеливо переступал ногами на месте, фыркал и скалил зубы на мрассу, который его привел за белую шелковую ленточку, привязанную к шее прекрасного животного. Конь был черный, как вороново крыло, как антрацит, как кусок полированного мрака. Косил на меня огромным карим глазом, как будто все понимая.

Я шагнул к нему, но Ассам натянул ленточку и попятился, оскалив зубы. Понятно, Азамат отплатил за загадки с подвохом, подарком с сюрпризом. Видно, немало тех, кто захотел сесть на спину этому коню, лечат руки-ноги.

– Послушай меня, Ассам, ты не будешь мне слугой, я хочу стать твоим другом. Нас ждут дальние дороги и немалые опасности, но ты можешь положиться на меня: я не брошу тебя, я не оскорблю тебя ударом кнута, я надену на тебя седло только для того, чтобы не натереть тебе спину. Я никогда не надену на тебя уздечку, никогда тебя не коснутся шпоры. Я не могу обещать тебе легкой жизни, но знаю, что о нас с тобой сложат песни и все люди и кони будут завидовать нашей дружбе, если сейчас ты пойдешь со мной, – поклялся я, в надежде, что если лошади не понимают слов, то чувствуют эмоции.

Ассам, когда я начал говорить, перестал пятиться и с интересом прислушался, когда я закончил, он сделал шаг вперед. Я остался на месте, предлагая коню сделать окончательный выбор самостоятельно. Ассам мотнул головой, подцепил мордой белую ленточку, мрассу тут же ее отпустил. Выскользнув из попоны, вороной подошел ко мне, крепко укусил за плечо и встал рядом. Союз заключен, и я еще раз дал слово, на этот раз самому себе, что не нарушу данной сейчас клятвы.

Азамат искривил лицо в улыбке, больше похожей на оскал, отрывисто произнес, как пролаял:

– Дайте ему попону и седло. Прими и не благодари, завтра я все верну себе обратно, когда Славен падет или заплатит.

Царевич-мрассу уже повернул было коня, но в последний момент развернулся и спросил:

– А ты, Василий, знаешь ли еще загадки?

«Знаю ли я еще загадки, да, конечно, знаю, это у вас тут Интернета нету, и «Мурзилку» вы в детстве вряд ли читали. Чтобы спереди погладить, надо сзади полизать[49]. Мы ребята удалые, ищем щели половые[50]. Как хорошо тебе и мне, я под тобой, а ты на мне[51]. Да им счета нет, этим загадкам, только вспомнить надо». Все это пронеслось в моей голове, но ответил я коротко:

– Да, знаю.

Азамат больше ничего не сказал, развернул своего белого скакуна и унесся в лагерь мрассу, только куски земли полетели. Свита рванула следом, оставив на траве попону и богатое кожаное седло, расшитое бисером и жемчугом, с серебряными стременами и одного из сынов грома, который был должен проводить нас через лагерь мрассу.

Я одел седло на Ассама, попону свернул, почесал его за ухом, приторочил сумы, запрыгнул на коня, не касаясь стремян.

– Васька, подъедь к Каурому, пусть познакомятся. Токо ухо держи востро, вдруг задерутся, тогда тебе, главное, с Ассама слезть, чтоб не помяли, а я их по-своему угомоню, – сказал Косматко, уже верхом на Кауром.

– А что, Тимофей Тихонович, ты теперь в голову не лазишь? – поинтересовался я.

– А ты если бы хоть раз посрал через ухо, понял бы, каково это – тайновещание-то, или, как в вашем каноне бают, – телепатия. Слово какое поганое удумали – страсть. Телепает телепат, телепается, если долго так протелепает, скоро расклепается, – изгалялся Косматко.

Я слегка сжал коленями Ассама, тот подошел к Каурому, они обнюхались, довольно равнодушно, не пришлось Косматке особыми умениями пользоваться. И теперь втроем, с Азаматовским мрассу, мы поехали к Славену.

– Ох, и зря ты, богатырь, Азамату сказал, что еще загадки знаешь, – посетовал тайновещатель, – теперь ты ему – кость в горле.

– Что так? – полюбопытствовал я. – Чем не угодил, не пойму. Тем, что в состязании его победил, так он вроде даже не расстроился. Или из-за Ассама?

– Ну за Ассама, то отдельная история. Он хоть его и ценил, за жеребят, однако до тебя на нем никто не ездил. Тот Рикжан – единственный, кто его привести мог, Ассам его с жеребячьего возраста знает. Слышал же, Азамат его вернуть надеется. А вот то, что ты свои загадки другим мрассу рассказать можешь, – это и вправду для него беда. Он на все пойдет, чтобы этого не произошло, так что держи ухо востро, богатырь. Нажил ты себе лютого врага.

Я ничего не ответил, глазел по сторонам на мрассовский лагерь, который раскинулся по обе стороны дороги. Тысячи разномастных шатров стояли повсюду, дымили костры, вдоль дороги собралась толпа любопытствующих. Так, глазея, без особых происшествий, мы добрались до городских ворот. Подъемный мост был опущен, на нем стоял конный отряд витязей во главе с Осетром. Как только мы въехали на мост, сопровождавший нас мрассу развернулся и поехал в лагерь. При въезде в город перед воротами стояли пушки странного вида, широкоствольные, на стальных лафетах, здорово похожие на гаубицы времен Второй мировой, при них Кудло сотоварищи. Кудло с гордостью указал на пушки, дескать, смотри, чего наваял. Я кивнул и поехал за Осетром.