НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 19 - [95]

Кстати, в том же сборнике, откуда только что процитированы строки про фантастику, перебирающую варианты возможных встреч с чужими мирами, напечатаны «страницы из повести» И. Росоховатского «Ураган», где как раз описан случай контакта человека с иной формой жизни. Вот оно, подтверждение теории практикой! Космолетчик во время урагана на чужой планете попадает в пещеру, в которой его незаметно опутывают присосавшиеся змеевидные щупальца зеленой плесени. Она была неприятна только в первый момент, когда начала присасываться, а потом по всему телу разлилось приятное чувство покоя, блаженства, нирваны. Герою видятся образы, высосанные коварной плесенью из его собственного подсознания, и он готов защищать это свое состояние от любого, кто посмеет нарушить его… Недавний покоритель космоса, храбрый герой превратился в косматое существо, готовое перегрызть горло каждому, кто посягнет на его покой, его уют.

Неужели и в самом деле это повесть о модных теперь «контактах»? Неужели и впрямь здесь «перебор вариантов встречи с неведомым»? Да ведь перед нами явное иносказание, все детали которого — просто реализация тех метафор, которыми мы описываем мещанство: и образ плесени, и образ щупалец, и образ змей, и образ тихого и милого домика… Как и лемовский «Солярис», «Ураган» Росоховатского — модель темных уголков НАШЕГО сознания.

Конечно, можно использовать фантастику для развития изобретательской мысли. И все-таки любой человек, преследующий подобную узкоутилитарную цель, предпочтет сборнику фантастических повестей Г. Альтова сборник задач Г. Альтшуллера, несмотря на категорическое утверждение последнего, что, мол, и поныне «единственным массовым и практически действенным средством развития фантазии остается чтение научно-фантастической литературы… которая дает и непосредственный экономический эффект».

Нет, пусть уж прогностикой занимаются социологи, техникой — инженеры, экономикой — экономисты! И пусть они с пользой для себя читают фантастику. У нее же своих забот по горло. Каких? А тех же, что и у всей художественной литературы — быть человекознанием. И если для того, чтобы выявить в человеке человеческое или, напротив, то звериное, что мешает ему быть человеком, необходимо фантастическое допущение-скорость, большая, чем световая, или мыслящая плесень, — фантастика как метод изображения всегда к услугам писателя. Но только как метод, способ, а не как самоцель.

Литература — страна суверенная, и законы ее суровы и непреложны. В этой стране нет и не может быть пространств обесчеловеченных. Люди, населяющие ее, подчиняются общим законам психологии, законам исторического развития. И фантазия — никак не отмена, а усиление этих законов. Вот почему даже в шутливой, даже в игривой фантастике коммунистическое будущее несовместимо с разрушителем и потребителем, который, желая, например, обновить обстановку собственного дома, без сожаления отправляет на слом пылесос, японскую вазу, картины в рамах из черного дерева, голову Нефертити и несколько изящных раковин из атоллов Тихого океана. Можно понять желание автора представить своего героя этаким антимещанином — нельзя не увидеть, что получился герой этаким геростратиком, не знающим цены человеческому или машинному труду. Человек, изменяющий мир, должен измениться сам.

Если без концепции человека писатель вообще немыслим, писатель-фантаст — вдвойне. Потому что фантастика — все-таки не сказочки и не «игра сущностями», а своеобразный ФИЛОСОФСКИЙ ЭПОС нашего времени. А какая может быть философия, если нет концепции?

II. Этот дефицитный «настоящий герой»!

«Мало их, но ими расцветает жизнь…» — знаменитые слова Н. Г. Чернышевского, сказанные им об «особенном человеке» Рахметове, смело можно поставить эпиграфом к нашему разговору.

А почему и в самом деле бедна фантастика настоящими героями? Когда у писателя что-то «не выходит», это еще не беда: преодолеются трудности материала, разработается в упорном труде талант. Беда приходит тогда, когда эта слабость и трудность начнут канонизироваться критикой, станут облекаться в одежды своеобразной теории.

В талантливой и во многом интересной книге «Фантастика и наш мир», утверждая ценность «человеческого содержания» фантастики, критик А. Урбан написал о писателе, пришедшем в фантастику из психологической философской прозы: он, «не отстранясь от конкретного изображения психологии человека, все время переносит свое внимание на общие проблемы личности, видения мира, исторического и биологического времени… Есть во всем этом явные потери, характеры героев его фантастических повестей часто эскизны, силуэтны. Язык отчасти потерял ту непосредственность, свежесть и остроту, которые были свойственны его книгам 30-х годов. ЗАТО (выделено мною. — Ал. Г.) теперь мы имеем дело с проблемной философской прозой». Как бы не обернулось это небольшое критическое «зато» большими потерями для фантастики!

И обернулось! Писатель самостоятельно расширил обмолвку критика до теоретического оправдания художественных потерь: «Некоторые критики, лишенные, к сожалению, философской и естественной научной культуры, упрекают фантастику в недостатке художественности часто только на том основании, что фантасты не изображают людей так же осязаемо, „вещно“, как их изображали Л. Толстой, Бунин, Бабель».