Незваный гость. Поединок - [42]

— Что случилось?

— Малинину не нашли...

— Как не нашли? — Мамбетов вздрогнул и схватил Санкевича за плечи. — Где она?

— Не бережем людей, Мамбетов. Дешевле овцы... — Санкевич махнул рукой, глаза его заблестели.

Не глядя на Мамбетова, Санкевич стал рассказывать о поисках Любы.

— Чабаны ищут с ночи... Отбилась с горсткой овец. А хватились не сразу, уж когда вогнали отару в пески.

— Как же ее оставили одну?

— Вот так и оставили... Дубков там был.

— С чабанами?

— Да. Он и попросил Любу, чтоб помогла...

Теперь уже Санкевич с непривычной суровостью взглянул на Мамбетова, будто тот был виноват, что Малинину оставили одну с отколовшимся стадом.

— Вот так, Ермен Сабирович...

Через полчаса они уже обогнули пески и неслись на вездеходе по заснеженной целине. Машина подпрыгивала. На кочках, промоинах колесила от бугорка к бугорку. Мамбетов выпрыгивал на снег, разбивал ногами сугробчики, опять залезал в кабину.

— Наверное, у пастухов где-нибудь отогревается. Сейчас ведь по всем пескам кошары, да и землянок много... Не может она заблудиться, — говорил он. — Искать нужно по аулам.

И Мамбетов принимался рассказывать случаи, когда люди, попав в буран, выходили победителями и спасали других. Да и буран был уж не такой сильный.

— Здесь мело страшно, — откликнулся Санкевич.

Теперь они уже видели на горизонте пирамиду, возле которой стояла палатка Малининой. Они не спускали с нее глаз. Со стороны песков показалась цепочка всадников на верблюдах.

Мамбетов попытался рассмотреть всадников в бинокль, но машину трясло, бинокль прыгал перед глазами, да и руки дрожали.

Вскоре стала видна палатка и уже спешившиеся возле нее люди.

— Что они делают там? Вы Малинину видите? — спросил Санкевич, вытянувшись вперед.

Все ближе, ближе палатка. Теперь видно, что люди, заметив машину, повернулись лицами к ней и ждут.

Когда машина затормозила, Мамбетов первый выскочил из нее. Кто-то обмороженный, страшный, зажестикулировал перед ним, указывая руками в стороны песков и палатки.

— Кто он? Немой, что ли? — спросил Мамбетов.

— Это Самит! Он сорвал голос. Кричал в буран...

Мамбетов едва узнавал обступивших его чабанов из совхоза. Обмороженные лица их были страшны. Глаза слезились. Люди не приветствовали Мамбетова, как обычно, да и он забыл отдать им салям, как старшим.

— Где Малинина?

Чабаны молчали. Мамбетов посмотрел на палатку: она была занесена снегом, брезент висел на ослабевших растяжках.

— Где Любаша? — прокричал Санкевич.

Чабаны расступились, и Мамбетов увидел разостланную на снегу кошму. На ней кто-то лежал, покрытый брезентом, небольшой, свернувшийся в комок.

— Возле песков нашли. Еще бы немного — и вошла в пески. А овец вогнала в барханы...

И еще что-то говорили люди. Что-то мычал Самит, истошно и не по-человечьи. Но слова уже не доходили до сознания Мамбетова. Он будто закаменел, утратил способность двигаться, соображать. Самит подбежал к кошме, отвернул угол брезента. Малинина лежала на боку, спиной к Мамбетову, и он не увидел ее лица. Словно не веря тому, что это Любаша, Мамбетов зашел с другой стороны, нагнулся над телом, но лица Любы опять не увидел. Она лежала уткнувшись в кошму, колени ее были поджаты, руки сведены на груди. Только прядь навсегда запомнившихся Мамбетову волос, — пушистых, с каштановым отливом, — сказала, что эта Люба... Закостеневшая рука ее цепко держала поводья уздечки.

— У нее вырвалась лошадь.

— Лошадь не оставит человека.

— Ее люди оставили, что там лошадь! — проговорил Санкевич. — Люди оставили!

Мамбетов обернулся и увидел, как Санкевич дрожащими руками пытался развернуть таблетку валидола. И вдруг он швырнул от себя прочь весь тюбик с голубоватой наклейкой. Швырнул и зарыдал, не стыдясь своих слез.

Кто-то вспомнил, что давно нужно подать условный сигнал о прекращении поисков Любаш-кыз. Чабаны натаскали травы, выплеснули на нее из бидона остатки керосина, и через несколько минут кудловатый столб черного дыма потянулся к светлеющему небу. На этот дым спешили еще два человека: Луговой и Кумар, не предполагая, какую весть разносил по всей степи этот дым, — дым последнего костра в отряде Малининой.

Звезды не гаснут

Непогода задержала в степи Лугового. Ему пришлось донаблюдать пункты Малининой. Он жил и работал, как во сне, не прощая себе того, что был к Малининой подчеркнуто безразличен.

Все еще держались морозы. Дул порывистый северный ветер. Казалось, что он добирается до самого сердца. Обледенелые ветки краснотала позванивали на барханах, как стекляшки. Каждая травинка в степи оделась в ледяной панцирь... В последние дни небо стало затягиваться зыбкими, спешно бегущими за горизонт облаками. Они припудривали землю сухой снежной пылью. Ветер подхватывал ее, кружил, гнал по дорогам, по взлобкам, как будто не мог во всей степи выбрать места, где бы ее уложить. Однако все забелело, и возле примерзших к земле шаров перекати-поля, возле кустов полынка, суслиных бугорков нарастали сахарно-белые конуса снега. И если всмотреться, то может показаться: бегут по степи волны с белыми гребнями, только не шумят по-речному, а свищут...

Вторые сутки пошли, как Луговой тянулся на верблюде в базу экспедиции. Подводчик Кумар уже не стегал верблюда кнутом, не торопил: все равно не прибавит шагу. Луговой мог дождаться машины из Жаксы-Тау. Ему же казалось, что он был лишним здесь — так трудно ему было определить себя в глазах Славина, судьи строгого и проницательного. Славин принимал работы теперь один, без Санкевича, отвезенного в больницу. Он встретил Лугового холодно и отчужденно, проверял его журналы придирчиво, словно не доверял. И ни слова ни о Меденцевой, ни о Малининой. Луговой понимал: это не случайно. Славин чувствовал, что какая-то доля вины в гибели Любы лежит и на Луговом. Это было так, хотя никто не мог сказать этого в глаза.