Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли - [8]

— Поймал? — спрашивает Эстер.

У Альберта в сумке есть прекрасный шелковый сачок и морилка на случай встречи с редким экземпляром.

— Нет, я подумал, что это будет несколько несправедливо, ведь весна только началась. Кроме того, павлиний глаз не назовешь редкостью, — говорит Альберт, наклоняясь, чтобы снять с брюк велосипедные зажимы. Потом вынимает из сумки дневник и начинает его листать своим длинным пальцем.

— Верно, — соглашается Эстер.

— А как ты, моя дорогая? Что нового?

— Боюсь, нам по-прежнему придется отправлять белье к прачке.

— Да? А как же новая горничная, разве она не может стирать? — спрашивает Альберт, глядя поверх своего дневника.

В рододендронах за окном дрозд разливается звонкой песней.

— По-моему, нет. Она такая маленькая и… Нет, я сомневаюсь, что она справится. Кроме того, она нездорова.

— О господи! Ладно, как скажешь, дорогая.

Эстер внимательно рассматривает мужа и не находит в нем ни единого изъяна. Он носит длинные бакенбарды, которые будто обхватывают его лицо нежными ладонями. Эстер всегда считала подобное украшение слишком строгим для такого молодого лица — она знает, что Альберт отрастил бакенбарды, чтобы выглядеть более серьезным за кафедрой. В солнечном свете бакенбарды кажутся золотистыми, но в дождь становятся почти темными. Альберт чувствует ее взгляд и улыбается.

— Что такое, дорогая? — спрашивает он.

— Я просто думала, за какого красивого мужчину я вышла замуж, — со смущением отвечает Эстер. — Уже почти год прошел с тех пор.

Альберт берет ее за руку. Он сидит в своей обычной позе, скрестив ноги, отчего брюки немного задираются и она видит над носками полоску белой кожи. Почему-то от этого он кажется ей беззащитным.

— Кто настоящий счастливчик, так это я, — говорит он.

Эстер улыбается и слегка краснеет.

— Я сегодня заходила к миссис Дафф, — говорит она.

— И как она?

— Получше. Я отнесла ей лимонного ликера, бедняжке он так нравится.

— Очень мило с твоей стороны, дорогая.

— Ее новорожденный сын чудесный малыш и совсем не кричал, когда я взяла его на руки. Наоборот, он с таким спокойным интересом рассматривал меня! Как будто все время обдумывал какие-то ужасно важные мысли обо мне и делал серьезные выводы, — смеется Эстер.

— Уверен, в таком возрасте это невозможно, — замечает Альберт.

— Нет, конечно же нет, — соглашается Эстер.

Альберт снова обращается к дневнику. Она выжидает немного, сердце от волнения вдруг начинает колотиться едва ли не в горле. Потом она собирается с духом.

— Как я жду того дня, когда у нас будет собственный сын! Или дочка. Я знаю, что из тебя получится самый чудесный отец на свете, — говорит она живо и выжидающе смотрит на мужа.

Он не отвечает, и она чувствует, как кровь приливает к ее щекам. Альберт по-прежнему смотрит в свой дневник, однако Эстер видит, что муж хмурится, а его рука не двигается. Прижатое к бумаге перо останавливается, не закончив слова, и с кончика стекает чернильная капля. Негромко кашлянув, Альберт наконец поднимает голову. Он слабо улыбается, однако избегает ее взгляда и ничего не отвечает.

Ночью Кэт лежит без сна. Тонкий матрас весь в буграх, конский волос колется сквозь вытертую ткань. Чтобы дверь не закрывалась до конца, она подперла ее Библией, лежавшей у кровати. Ей нравится, что священная книга валяется на полу вот так, как какой-нибудь мешок с песком. Слова в ней столь же безжизненны, сколь и тяжелы. Сквозь щель в двери проникает лунный свет, холодный, спокойный. Кэт лежит неподвижно, слушая, как храпит миссис Белл в своей комнате в конце коридора. Вдох — выдох, вдох — выдох. Она слышит бульканье в горле у экономки. Кэт осторожно делает глубокий вдох. «Вот он». До сих пор здесь, на самом дне ее легких, небольшой сырой пузырь, который никак не хочет высыхать. Кэт выдыхает, стараясь не закашляться. Этот чертов тюремный кашель — все ночи напролет из каждой камеры, потому что легкие поражены, отравлены сыростью, спорами грибков, горькой микстурой доктора. Она проводит большими пальцами по тиковому чехлу, считая колючие щетинки, по одной в секунду, — ночные часы тикают, уходя, а ее глаза до сих пор открыты. Кэт не помнит уже то время, когда она могла просто лечь и заснуть. Безмятежно отказаться от контроля, от власти. Теперь это невозможно. Теперь подобный отказ для нее подобен смерти, как будто даже воздуху в комнате нельзя доверять, как будто сами стены набросятся на нее, если она закроет глаза, и тени оживут и поглотят ее.

В другой комнате, этажом ниже, Эстер почти в полной темноте рассматривает силуэт Альберта. Он лежит на спине, глаза его закрыты, а лицо нарочито спокойно. Эстер догадывается — он еще не спит. Красота его лица обезоруживает ее. Эта впадина между лбом и носом, легкая припухлость нижней губы. Глядя в его лицо, она чувствует, как внутри у нее что-то натягивается, словно какой-то нерв напряжен и ему необходимо расслабиться. Она протягивает к мужу руку, сплетает пальцы с его пальцами, лежащими на груди. Вот оно, едва уловимое изменение в ритме его дыхания, едва уловимое напряжение в его теле.

— Берти, ты не спишь, любимый? — шепчет она.

Он не отвечает. «Когда он сжимает тебя в объятиях, целует тебя, когда он видит твою любовь и страсть, тогда и в нем поднимается желание и тогда тела ваши могут соединиться» — так писала ей сестра. Эстер чувствует, как под ночной рубашкой напрягается ее тело, касаясь хлопковой ткани, освобожденное от корсета, который стискивал его целый день. Ее волосы спадают на плечи мягкой, ласковой волной.