Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен - [9]
Между тем Цунено могла бы составить собственную карту лесов и полей, раскинувшихся вокруг Большого пруда. Она отметила бы на ней поющих в траве цикад и потрескивающих крылышками черных стрекоз, кругами носящихся над водой. Вдоль берега у нее на карте выстроились бы кедры, а на поверхности пруда покачивались бы водяные орехи и лотосы. В мире растущей девочки водились самые разные загадочные создания, которые таились в темной чаще и прятались в глубине прудов. Цунено не могла их ни увидеть, ни потрогать, но, что они там есть, знала точно. Собственно, как знали и остальные дети – ведь эти существа были известны всем. В Большом пруду резвились водяные духи, а между деревьями сновали лесные духи с длинными красными носами. Даже у обычных животных имелась тайная жизнь. Барсук оказывался плутом. Лисица могла оборачиваться в прекрасную женщину. Кролик каждое полнолуние усердно вымешивал клейкие рисовые лепешки.
В книгах лесная жизнь уже утратила свою колдовскую таинственность. В толстых, тяжелых томах, которые обычно приобретались у странствующих книготорговцев, были точные и подробные изображения любых растений и животных. Подобно картографам, японские натуралисты взялись за подробное описание того мира, который окружал Цунено в детстве: каждую его мелочь, каждое явление они всесторонне изучали и тщательно измеряли[50]. Все, что было найдено ими, упорядочивалось по категориям, прописанным в китайских трактатах по естествознанию: «целебные травы», «съедобные плоды», «природные объекты». Но вскоре такой подход изменится. Где-то далеко, в провинции Бидзэн, жил мальчик, изучавший «западную науку». Был он чуть старше Цунено, но уже ломал голову над звучанием иностранной речи и понемногу разбирался в непривычных буквах голландских книг. Через некоторое время, когда мальчик подрастет, он напишет труд под названием «Сутра о ботанике», призывающий японцев следовать системе классификации природного мира, предложенной шведским ботаником Карлом Линнеем. Впервые за всю историю японской научной мысли и растущие в лесу кедры, и плавающие на поверхности Малого пруда лотосы будут отнесены к единому царству растений.
Цунено и знать не знала ни о каком растительном царстве. На страницах книг ее ждали совсем другие открытия. Когда девочка – вероятно, лет в семь или восемь – научилась сидеть подолгу смирно и можно было уже не опасаться, что она прольет тушь, родители озаботились ее образованием[51]. В провинции Этиго далеко не всем полагалось учиться грамоте. Всего за несколько лет до рождения Цунено некой женщине из соседней деревни пришлось просить прощения у семьи мужа за то, что впустую тратила время, обучаясь читать и писать[52]. Однако Цунено не была «простой деревенщиной». Девочке с утонченным вкусом, обещавшей стать желанной невестой священника или деревенского старосты, надлежало писать изящным почерком изысканные письма, интересоваться поэзией, а в некоторых случаях и уметь разбираться в семейных счетах[53]. Вдруг будущая свекровь, тщательно ведущая записи домашних дел, пожелает, чтобы невестка придерживалась ее письменных указаний? Вдруг сама Цунено окажется в такой ситуации, что ей потребуется заглянуть в инструкции свекрови: положим, девушка не будет знать, как правильно расставить посуду на подносе? Общество возлагало большие надежды на умение женщин ориентироваться в определенных условиях, и Цунено полагалось оправдать эти ожидания. Повсюду в стране родители нанимали учителей и покупали тетради своим дочерям, чтобы те осваивали необходимую премудрость: как написать незатейливое письмо подруге, как занести цифры в семейную бухгалтерскую книгу, как сделать короткую дневниковую запись.
К тому времени, когда Цунено, опустившись на колени перед низким столиком для письма, впервые окунула кисточку в тушь, ее брат Гию, примерно на четыре года старше ее, уже учил грамоту и другие предметы. Возможно, они с Цунено ходили в одну и ту же сельскую школу – в некоторых местах мальчиков и девочек учили вместе[54]. А может быть, кому-то из них или им обоим нанимали домашнего учителя. Но даже если брат с сестрой и сидели бок о бок, занимались они по разным программам. Каждый из них начинал с сорока восьми букв японского фонетического алфавита. Освоить его было гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд, потому что у каждой буквы имелось несколько начертаний. Затем Гию, скорее всего, приступил к изучению «Книги имен»
