Нежный бар - [49]

— А кто такой Натти Бампо?

Бад громко засопел.

— Чему вообще вас учат в этой школе?

В тот вечер за ужином я сказал маме две вещи. Я скоплю денег и куплю Биллу новый шезлонг на Рождество. И еще я собираюсь подать документы в Йель. Я хотел, чтобы это прозвучало как мое решение, но мама попросила меня пересказать разговор с Биллом и Бадом.

— Ты их очаровал! — Мама улыбнулась.

— Что ты хочешь этим сказать?

Все было как раз наоборот. Это они сорвали с меня обложку.

Каким-то образом через несколько месяцев после объявления банкротства мама умудрилась получить новую кредитную карту. Она использовала ее, чтобы купить мне билет на самолет до Нью-Йорка в мае (она решила, что каждое лето я должен проводить в Манхассете, раз мне так нравится мужская компания) и билет себе на август, чтобы мы смогли вместе съездить на машине в Йель и осмотреться перед началом моего второго учебного года в старшей школе. Мы одолжили у дяди Чарли «кадиллак», и бабушка с Шерил тоже поехали с нами.

Мама вела машину, а я болтался на пассажирском сиденье из стороны в сторону. Вместо разговоров Кольта и Бобо о том, кто кого «отымел» в «Диккенсе», я слушал женскую болтовню о моде, рецептах и прическах. Кощунство. Чтобы увести разговор в сторону, я иногда вставлял отрывочные фразы из брошюры про Йель, лежавшей у меня на коленях. «Вы знали, что Йель был основан в 1701 году? Это значит, что ему почти столько же лет, сколько Манхассету. Вы знали, что девиз Йеля „Lux et Veritas“? Это значит „Свет и Правда“ по-латыни. Вы знали, что первый диплом доктора философии был выдан в Йеле?»

— А в твоей книжечке написано, сколько все это удовольствие стоит? — спросила Шерил с заднего сиденья.

Я прочел вслух: «Приблизительная стоимость годового обучения в Йеле одиннадцать тысяч триста девяносто долларов».

Тишина.

— Давайте послушаем какую-нибудь хорошую музыку? — предложила бабушка.

Еще до того, как мы увидели Йель, мы его услышали. Когда мы въехали в Нью-Хейвен, на башне Харкнесс зазвонили колокола. Необыкновенно мелодичный звон. Я высунул голову из машины и подумал: «У Йеля есть голос, и этот голос говорит со мной». Что-то внутри меня отзывалось на звон этих колоколов, наверное, моя бедность и наивность. Я всегда был склонен обожествлять то, чем восхищался, и колокола попали под это правило, придав университетскому городку священный ореол. Я также привык считать каждое место, куда меня не пускали, дворцом, и вот передо мной вырос Йель, как нарочно украшенный башенками, зубчатыми стенами и горгульями. Но был еще и ров — канал за нашей квартирой в Аризоне. Когда мы припарковались и стали осматриваться, я запаниковал.

Нашей первой остановкой стала библиотека Стерлинга. Благодаря своему темному нефу, сводчатым потолкам и проходам в средневековом стиле, библиотека ассоциировалась с церковью, с храмом для читателей, и мы отнеслись к ней с должной набожностью. Наши шаги по каменным полам гремели как выстрелы, когда мы шли по коридору в читальню, где студенты летних курсов сидели с книжками, свернувшись в старых толстых креслах из кожи защитного цвета. Затем мы вышли из этой части библиотеки и побрели вдоль широкой лужайки в корпус редких книг и манускриптов Байнеке, где хранятся бесценные сокровища Йеля. Это было низкое и широкое здание, со стенами, украшенными маленькими мраморными плитками, меняющими цвет в зависимости от положения солнца на небе. Мы прошли «Коммонз» — столовую для первокурсников с огромными мраморными колоннами и выгравированными на фасаде названиями сражений Первой мировой войны. Меня уже переполняло отчаяние, и мать это заметила. Она предложила отдохнуть. В бутербродной на краю студенческого городка я сел, подперев кулаками щеки.

— Ешь свой гамбургер, — сказала бабушка.

— Ему нужно выпить пива, — заявила Шерил.

Мама попросила меня рассказать о том, что меня беспокоит. Я не мог произнести вслух, что готов отдать все, чтобы попасть в Йель, что, если я туда не попаду, жить вообще не стоит, но я наверняка не попаду, потому что мы не из тех, кто «попадает» в такие места. Мама сжала мою руку.

— Мы прорвемся, — пообещала она.

Я извинился и выскочил из бутербродной. Как сбежавший из сумасшедшего дома, я слонялся по студенческому городку, рассматривая студентов и заглядывая в окна. В каждом окне мне виделись все более и более идиллические сцены. Профессора делились своими идеями. Студенты пили кофе и думали о чем-то умном и великом. Я зашел в книжный магазин Йеля и чуть не упал в обморок, увидев огромное множество книг. Я сел в углу и стал слушать тишину. Билл и Бад не предупреждали меня об этом. Они рассказывали мне об истории Йеля, о его очаровании, но они не подготовили меня к его умиротворенности. Они не говорили мне, что Йель — символ того спокойствия, к которому я так стремился. Вновь зазвонили колокола. Мне захотелось броситься на землю и плакать.

В Нью-Хейвен-Грин я уселся под раскидистым вязом и стал смотреть на стофутовые крепостные башни, окружавшие старый студенческий городок, стараясь представить себя по ту сторону. У меня ничего не получалось. Из всех мест, которыми я восхищался издалека, Йель казался самым неприступным. Через час я встал и медленно побрел назад к бутербродной. Бабушка и Шерил сердились, что меня так долго не было. Мама беспокоилась о моем рассудке. Она протянула мне подарок, купленный в сувенирном магазине, — ножик для вскрытия писем с эмблемой Йеля.