Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - [141]

Я попросил себе еще один скотч и встал рядом с Бобом-Копом, который пил «Ржавые гвозди».

– Как думаешь, сколько еще продержится бар? – спросил он меня.

– По-твоему, «Публиканы» закроются? Боже! Мне и в голову не приходило.

Но это была не совсем правда. Такая мысль посещала меня, я просто не хотел этого признавать. Однако когда Боб-Коп ее озвучил, я лучше понял причину тоски – своей и всех вокруг. Дело было, в том числе, в эгоизме. Мы тосковали по Стиву и оплакивали его, но знали, что без хозяина «Публиканы» могут умереть тоже.

Ноги у меня подогнулись. Я стал озираться в поисках места, куда можно присесть, но ни одного свободного не оказалось. Меня затошнило. Все собравшиеся вдруг показались отвратительными. Даже при виде длинной отполированной барной стойки желудок сжимался, потому что древесина напоминала крышку гроба Стива. Я протолкнулся к выходу и побрел в дедов дом, где рухнул на кровать в задней спальне. Когда несколько часов спустя я открыл глаза, то не сразу понял, где нахожусь. В Йеле? В Аризоне? У Сидни? В своей квартирке над рестораном Луи? В квартире Хьюго? Постепенно все части головоломки встали на место, и я вспомнил, что живу у деда.

Опять.

Приняв долгий горячий душ, я переоделся в чистое и вернулся в «Публиканы». Было уже три или четыре утра, но все находились там же, где я их оставил, вот только таяли и оплывали, словно в музее восковых фигур включилось отопление. Сквозь гущу толпы я добрался до Боба-Копа и Спортсмена, по-прежнему стоявших у бара. Они не заметили, что я уходил домой и вернулся. Они не знали, сколько сейчас времени и какой сегодня день, но им было наплевать. Я пил с ними до самого рассвета. Они все так же не собирались уходить, но мне нужна была пища и свежий воздух.

Я дошел до ресторана Луи. Там уже завтракали те, кто спешил на электричку – с ясным взором, готовые начинать рабочий день после восьмичасового сна. Я заметил английскую няньку, с которой пару раз ходил на свидания – ту, что говорила как Маргарет Тэтчер. Волосы у нее были влажные. Щеки – как румяные яблоки. Она аккуратно откусывала булочку и запивала горячим чаем.

– Откуда ты в таком виде? – вытаращилась она на меня.

– С похорон.

– Господи боже, чьих? Твоих, что ли?

Глава 43. Вонючка

Несколько недель спустя, идя по Плэндом-роуд, я увидел, как бледная, одутловатая луна встает над «Публиканами». Луна подергивалась, словно перепила. Всегда внимательный к знакам, гиперчувствительный к их смыслу, этот я должен был расшифровать с легкостью. Даже луна покидает бар. Но я проигнорировал его. В недели, последовавшие за смертью Стива, я игнорировал все на свете, а к знакам и неприятным фактам относился, как Джоуи Ди к пьяным скандалистам. Просто отказывался иметь с ними дело.

Однако смерть Стива – ее беспощадность и боль потери, – долго игнорировать было нельзя. По крайней мере раз в день я вспоминал Стива и то, как он умер, и представлял себе, что бы он сказал – теперь, когда знал все ответы, – про то, как мы живем. Я всегда придерживался романтического убеждения, что мы прячемся от жизни в «Публиканах». После смерти Стива я постоянно слышал у себя в голове его голос, спрашивающий: мы прячемся от жизни или заигрываем со смертью? И в чем разница?

Много раз в том ноябре, окидывая взглядом бар, я натыкался на пепельного цвета лица с пустыми глазницами и думал, может, мы и так давно мертвы? Вспоминал Йейтса: «Пьяный – тот же мертвый, а мертвецы пьяны». Или Лорку: «Смерть вошла и ушла из таверны». Совпадение ли, что два моих любимых поэта описывают смерть как завсегдатая бара? Иногда я ловил отражение собственного пепельного лица с пустыми глазницами в серебряном кассовом аппарате. Мое лицо было похоже на луну, бледное и одутловатое, но, в отличие от луны, я никуда не уходил. Не мог. Я всегда воспринимал бар Стива как метафору – как реку, океан, плот, судно, поезд, увозящий меня в далекие страны. Теперь бар казался мне подводной лодкой, лежащей на морском дне, в которой заканчивается воздух. Ощущение клаустрофобии стало еще невыносимей, когда кто-то подарил дяде Чарли кассету с песнями китов, которую он беспрестанно проигрывал на стереосистеме, выкрутив звук на полную мощность. Скрежет и щелчки раздирали барабанные перепонки до такой степени, что начинало казаться, будто киты проплывают непосредственно по Плэндом-роуд, а окна бара – наши иллюминаторы.

– О, медоточивые звуки! – восклицал дядя Чарли. – Ты же не против, что я говорю «медоточивые»? До чего же прекрасно эти киты общаются друг с другом!

Сами мы общались между собой куда меньше. По бару, который полнился виртуозными рассказчиками, гуляло эхо долгих неловких пауз, потому что сказать можно было только одно, и ни у кого из нас не хватало на это смелости: все изменилось. Смерть Стива запустила цепную реакцию перемен – последнего, с чем мы готовы были справляться. Его смерть изменила нас – хоть мы не понимали как, – и изменила бар настолько, что мы не могли не заметить. Смех стал зловещим, а толпы поредели. Люди больше не ходили в «Публиканы», чтобы отвлечься от своих проблем или утишить печали, потому что «Публиканы» напоминали им о смерти, смерти Стива, печальнейшем событии в истории Манхассета. Боб-Коп прикидывал, сколько бар продержится после смерти Стива, но из него уже ушло самое главное – наше отношение к «Публиканам» как к убежищу. В то мгновение, когда Стив упал на землю, «Публиканы» из убежища превратились в тюрьму, как чаще всего и бывает.