Нежность волков - [115]

А затем каким-то образом узнал отец.

Это не явилось следствием некоего катастрофического происшествия. Отец будто долго складывал по кусочкам мозаику, терпеливо наблюдая и накапливая фрагменты, пока наконец не сложилась ясная картина. Были случаи, когда Фрэнсис возвращался, а родители уже проснулись, так что приходилось бормотать что-то неубедительное насчет утренней прогулки. Однажды отец пришел к Лорану и застал там Фрэнсиса, пришлось делать вид, будто он учится резать по дереву. Возможно, именно тогда отец все понял, хотя никак этого не показал. Или это случилось в другой раз, когда Фрэнсис опрометчиво заявил, что оставался ночевать у Иды. Отец чуть приподнял брови, но ничего не сказал. Тогда Фрэнсис в панике придумал предлог, бросился к дому Притти и отыскал Иду. Ей он тоже не знал, что сказать, но выдумал историю, что якобы напился в Колфилде и хочет скрыть это от родителей. У нее было каменное лицо, и хотя она согласно кивнула, но не сводила с него скорбных глаз, и ему было стыдно.

Когда бы это ни произошло, но отец, который давно уже с трудом находил общий язык с Фрэнсисом — а близки они никогда не были, — стал вовсе невыносим. Прямо он так ничего и не сказал, но при разговоре отводил глаза, а обращался только с приказами сделать ту или иную работу или призывами исправить поведение. Казалось, он относится к сыну с холодным, иссушающим презрением; он словно бы с трудом терпел его присутствие в доме. Порой Фрэнсис, сидя за столом в зоне холода между матерью и отцом, ощущал, как к горлу подступает переполняющая его тошнота. Однажды, беседуя о чем-то с матерью, он поймал взгляд отца и не увидел там ничего, кроме холодной непримиримой ярости.

Его удивляло, почему отец, судя по всему, не счел нужным поделиться своим открытием с матерью. Она явно чувствовала охлаждение между отцом и сыном, и это огорчало ее, однако сама никак своего отношения к нему не изменила, то есть оставалась все той же раздражительной несчастной женщиной, какой он помнил ее всю жизнь.

Это было в конце октября. Фрэнсис много раз давал себе клятву не возвращаться к Лорану, но так и не смог сдержать ее. В тот вечер он застал его дома, и немного погодя они начали свои долгие болезненные препирательства, снова и снова повторяя сказанное уже не раз. В такие минуты Фрэнсис ненавидел себя, но остановиться не мог. Иногда, оставшись один, он воображал себе, как уходит с гордо поднятой головой, но, оказавшись на кухне Лорана, глядя ему в лицо — помятое, небритое, грубое, — ощущал только безумное желание броситься к его ногам, умолять его, обливаясь слезами; убить себя; как угодно прекратить эту муку. Убить Лорана.

— Не я пришел к тебе, помнишь? — охрипшим голосом выкрикивал Фрэнсис, как уже много раз прежде. — Я не просил об этом! Ты сделал меня таким… Ты!

— И я бы желал, чтобы глаза мои никогда на тебя не глядели. Господи, как ты мне надоел! — А потом Лоран сказал: — Во всяком случае, это уже неважно. Я уезжаю. Надолго. Не знаю, когда вернусь.

Фрэнсис недоверчиво уставился на него:

— Прекрасно. Говори, что хочешь.

— Я уезжаю на следующей неделе.

Маска гнева упала с лица Лорана, и Фрэнсисом овладело леденящее, мучительное чувство: это правда. Лоран отвернулся, чем-то занявшись.

— Может, хоть тогда ты придешь в себя, а? Найди себе красивую девчонку.

Фрэнсис с трудом сдерживал слезы. Все тело его охватила лихорадочная слабость. Лоран уезжает. Все кончено. Он не понимал, как можно испытывать такую боль и оставаться живым.

— Эй, не вешай носа. Ты действительно славный малый.

Лоран увидел его лицо и притворялся добреньким. Это хуже самой непристойной брани и резких замечаний.

— Пожалуйста. — Фрэнсис сам не знал, что собирается сказать. — Пожалуйста, не говори этого сейчас. Просто уезжай, в любое время, но не говори этого сейчас. Пусть все продолжается, пока…

Возможно, Лоран тоже устал, а потому просто пожал плечами и улыбнулся. Фрэнсис подошел и обнял его. Лоран похлопал его по спине, скорее по-отцовски, нежели как-нибудь еще. Фрэнсис вцепился в него, желая найти в себе силы уйти и еще больше желая вернуться в лето прошлого года, ушедшее навсегда.

«Мой любимый, которому я осточертел до смерти».

Он остался в ту ночь, но так и не заснул, прислушиваясь к дыханию лежащего рядом Лорана. Он ухитрился встать и одеться, не разбудив его, хотя, прежде чем уйти, наклонился и нежно поцеловал его в щеку. Лоран не проснулся или сделал вид, что спит.

А потом, две недели спустя, Фрэнсис стоял в темной хижине и глядел на теплую пустую оболочку, лежащую на кровати.

И помоги ему Бог, если второй его мыслью не было: «О, любовь моя, ты не можешь оставить меня сейчас».

ПАГУБНОСТЬ ДОЛГИХ РАЗДУМИЙ

~~~

Давным-давно, когда Стеррок искал Эми и Еву Сетон, он сидел в баре, очень похожем на этот, и потягивал пунш с виски в обществе молодого человека, с которым только что познакомился. Прежде он уже слышал о Каонвесе, и ему польстило желание индейца встретиться с ним. Каонвес оказался высоким эффектным могавком, пытавшимся пробить себе дорогу в журналистике. Несмотря на ум и талант, он оказался зажат между двумя мирами и, казалось, не мог определить свое место в этой жизни. Это явствовало даже из его одежды, в тот раз во всем следующей моде — визитка, цилиндр, башмаки с пуговицами и тому подобное. Его вполне можно было назвать щеголем. Но в последующие встречи он то облачался в оленьи шкуры, то носил чудной гибрид обоих стилей. Язык его также колебался между гладким английским просвещенного человека — как при первой встрече — и высокопарной манерой речи, которую он, похоже, ощущал более «индейской»; все зависело от того, с кем он общался. Стеррок был рад поболтать о журналистике, но вдобавок надеялся, что этот человек окажется полезным в его расследовании. У Каонвеса была масса знакомых, он постоянно находился в разъездах, беседуя с людьми, — в общем, был из тех, кого в правительстве Торонто называют смутьянами. Поскольку Стеррок тоже относился к смутьянам, они отлично поладили.