Нежная душа - [3]

Пейзажи уничтожены. Вчера едешь – по обеим сторонам шоссе бескрайние поля, леса, луга, холмы. Сегодня – по обе стороны взметнулись пятиметровые заборы. Едешь как в туннеле.

Пятиметровый – все равно что стометровый: земля исчезает. Тебе оставлено только небо над колючей проволокой.

Кто-то хапнул землю, а у нас пропала Родина. Пропал тот вид, который формирует личность больше, чем знамя и гимн.

Театральные вольности

Кроме огромного пространства, которого никто не заметил, в «Вишневом саде» есть две тайны. Они не разгаданы до сих пор.

…Для тех, кто забыл сюжет. Первый год XX века. Из Парижа возвращается в свое поместье дворянка Раневская. Здесь живут ее брат и две ее дочери – Аня и Варя (приемыш). Все имение продается с аукциона за долги. Друг семьи – купец Лопахин вроде бы пытался научить хозяев, как выкрутиться из долгов, но они его не послушали. Тогда Лопахин неожиданно для всех купил сам. А Петя Трофимов – тридцатилетний вечный студент, нищий, бездомный, Анин ухажер. Петя считает своим долгом резать правду-матку всем прямо в глаза. Он так самоутверждается… Вишневый сад продан, все уезжают кто куда; напоследок забивают престарелого Фирса. Не бейсбольными битами, конечно, а гвоздями; заколачивают двери, ставни; забитый в опустевшем доме, он просто умрет от голода.

Какие же тайны в старой пьесе? За сто лет ее поставили тысячи театров; все давно разобрано по косточкам.

И все же тайны есть! – не сомневайся, читатель, доказательства будут предъявлены.

Тайны!.. А что такое настоящие тайны? Например, была ли Раневская любовницей Лопахина? Или – сколько ей лет?..

Такая правда жжизни (которую обсуждают сплетницы на лавочках) всецело в руках режиссера и актеров. По-ученому называется трактовка. Но чаще всего это грубость, сальность, пошлость, ужимки или та простота, что хуже воровства.

Вот помещица Раневская осталась наедине с вечным студентом.

РАНЕВСКАЯ. Я могу сейчас крикнуть… могу глупость сделать. Спасите меня, Петя.

Она молит о душевном сочувствии, об утешении. Но, не меняя ни слова, – только мимикой, интонацией, телодвижениями – легко показать, что она просит утолить ее похоть. Актрисе достаточно задрать юбку или просто притянуть Петю к себе.

Театр – грубое, старое, площадное искусство, по-русски – позор.

Приключения тела гораздо зрелищнее, чем душевная работа, и играть их в миллион раз проще.

***

Сколько лет героине? В пьесе не сказано, но обычно Раневскую играют «от пятидесяти». Случается, роль исполняет прославленная актриса за семьдесят (ребенком она видела Станиславского!). Великую старуху выводят на сцену под руки. Публика встречает живую (полуживую) легенду аплодисментами.

Знаменитый литовский режиссер Някрошюс дал эту роль Максаковой. Ее Раневской под шестьдесят (на Западе так выглядят женщины за восемьдесят). Но Някрошюс придумал для Раневской не только возраст, но и диагноз.

Она еле ходит, еле говорит, а главное – ничего не помнит. И зритель сразу понимает: ага! русскую барыню Раневскую в Париже хватил удар (по-нашему – инсульт). Гениальная находка блестяще оправдывает многие реплики первого акта.

ЛОПАХИН. Любовь Андреевна прожила за границей пять лет. Узнает ли она меня?

Странно. Неужели Лопахин так изменился за пять лет? Почему он сомневается, «узнает ли»? Но если у Раневской инсульт – тогда понятно.

Оправдались и первые слова Ани и Раневской.

АНЯ. Ты, мама, помнишь, какая это комната?

РАНЕВСКАЯ (радостно, сквозь слезы). Детская!

Вопрос дурацкий. Раневская родилась и всю жизнь прожила в этом доме, росла в этой детской, потом здесь росла дочь Аня, потом – сын Гриша, утонувший в семь лет.

Но если Раневская безумна – тогда оправдан и вопрос дочери, и с трудом, со слезами, найденный ответ, и радость больной, что смогла вспомнить.

Если б тут пьеса и кончилась – браво, Някрошюс! Но через десять минут Гаев скажет о своей сестре с неприличной откровенностью.

ГАЕВ. Она порочна. Это чувствуется в ее малейшем движении.

Пардон, во всех движениях Раневской-Максаковой мы видим паралич, а не порочность.

Да, конечно, режиссер имеет право на любую трактовку. Но слишком круто поворачивать нельзя. Пьеса, потеряв логику, разрушается, как поезд, сошедший с рельсов.

И смотреть становится неинтересно. Бессмыслица скучна.

Особенности трактовки могут быть связаны и с возрастом, и с полом, и с ориентацией режиссера, и даже с национальностью.

Всемирно знаменитый немец, режиссер Петер Штайн, поставил «Три сестры», имел оглушительный успех. Москвичи с любопытством смотрели, как сторож земской управы Ферапонт приносит барину на дом (в кабинет) бумаги на подпись. Зима, поэтому старик входит в ушанке, в тулупе, в валенках. На шапке и на плечах снег. Интуристы в восторге – Россия! А что сторож не может войти к барину в шапке и тулупе, что старика раздели бы и разули на дальних подступах (в прихожей, в людской) – этого немец не знает. Он не знает, что русский, православный, автоматически снимает шапку, входя в комнаты, даже если не к барину, а в избу. Но Штайн хотел показать ледяную Россию (вечный кошмар Европы). Если бы «Три сестры» поставили в немецком цирке, заснеженный Ферапонт в кабинет барина въехал бы на медведе. В богатом цирке – на белом медведе.