Нежная добыча - [48]

(1949)

Чай на горе

В то утро почтой ей доставили крупный аванс от издателей. По крайней мере, он выглядел крупным здесь, в Интерзоне, где жизнь дешевая. Конверт она вскрыла за столиком уличного кафе напротив испанского почтамта. Сумма на чеке так растрогала ее, что она неожиданно смилостивилась над попрошайками, которые сплошным потоком тащились мимо. Затем возбуждение улеглось, и ей стало паршиво. И улицы, и небо казались ярче и сильнее нее. Так вышло, что друзьями в городе она не обзавелась, и хотя каждый день роман неуклонно продвигался, следовало признать: иногда ей бывало одиноко. Подошел Дрисс в безукоризненно чистой розовато-лиловой джеллабе на плечах и новой феске.

— Bonjour, mademoiselle, — сказал он, учтиво поклонившись. Уже несколько месяцев он неутомимо оказывал ей знаки внимания, но пока ей удавалось от него отделываться и при этом не портить отношений; по вечерам он служил хорошим спутником. В это утро она тепло поздоровалась с ним, разрешила заплатить по счету и двинулась с ним вместе по улице, представляя, как о них судачат другие арабы, сидевшие в кафе.

Они свернули на рю дю Телеграф-Англэ и медленно пошли под гору. Она решила, что нагуливает перед обедом аппетит; в полуденной жаре проголодаться часто бывало сложно. Дрисс же европеизировался до того, что перед едой непременно употреблял аперитивы; однако вместо пары «дюбоннэ», к примеру, выпивал «генциану», «бирр», «перно» и «амер-пикон». После чего обычно засыпал, а еду откладывал на потом. Они остановились у кафе, выходящего на Маршан-роуд и сели за столик рядом с группой студентов из Французского лицея: те пили лимонад и листали свои тетрадки. Дрисс вдруг развернулся к ним и завязал беседу. Вскоре они оба пересели к студентам.

Ее представили каждому по очереди; студенты серьезно кивали в ответ на ее «Enchanté», но с мест при этом не вставали. Только один, по имени Мжид, поднялся, но тут же сел снова, как-то насторожившись. Именно с ним ей сразу же захотелось познакомиться ближе — вероятно, потому что он выглядел серьезнее остальных, глаза его казались добрее, хотя в нем чувствовалось больше напора и страсти. Он бегло изъяснялся на высокопарном театральном французском, акцент не так резок, как у товарищей, а фразы он подчеркивал скупыми и мягкими улыбками вместо правильных или ожидаемых интонаций. Рядом сидел Гази, пухлый негроид.

Она сразу поняла, что Мжид и Гази — близкие друзья. Они отвечали на ее вопросы и комплименты чуть ли не хором, однако Гази предпочитал все важные суждения оставлять Мжиду. У него был дефект речи; кроме того, он выглядел тугодумом. Через несколько минут она уже знала, что они двенадцать лет вместе ходили в школу и всегда одинаково успевали. Ей это показалось странным — отсутствие каких-то признаков умственной скороспелости у Гази становилось тем заметнее, чем больше она за ним наблюдала. Мжид заметил удивление на ее лице и прибавил:

— Гази очень смышлен, знаете ли. Его отец — верховный судья арабского суда Интерзоны. Однажды вы попадете к нему домой и сами убедитесь.

— Ну разумеется я вам верю, — воскликнула она, понимая теперь, отчего у Гази пока никаких трудностей в жизни не возникало, несмотря на его явное тугодумие.

— У меня очень красивый дом, это правда, — добавил Гази. — Хотите пожить в нем? Двери всегда открыты для вас. Мы, танжерцы, все такие.

— Спасибо. Может, как-нибудь и навещу вас. Но все равно — тысячу благодарностей. Вы очень добры.

— А мой отец, — вставил Мжид учтиво, но твердо, — бедняга, уже скончался. Теперь глава семьи — мой брат.

— Увы, Мжид, у брата твоего — туберкулез, — вздохнул Гази.

Мжид возмутился. Между ними завязалась ожесточенная перепалка на арабском, он даже опрокинул пустую лимонадную бутылку. Она скатилась на тротуар, в канаву, там ее попробовал умыкнуть какой-то оборванец, но был остановлен официантом. Служитель принес бутылку к столу, тщательно обтер фартуком и поставил.

— Грязная жидовская собака! — заорал с середины улицы мальчуган.

Мжид услышал это определение посреди собственной тирады. Повернувшись на стуле, он окликнул мальчишку.

— Ступай домой. Сегодня вечером будешь бит.

— Это ваш брат? — спросила она с интересом.

Поскольку Мжид не только ничего ей не ответил, но, похоже, даже не расслышал ее, она снова посмотрела на мальца, отметила, в какое тряпье он одет. Ей стало неловко.

— О, простите, — начала она. — Я только сейчас на него посмотрела. Теперь я вижу…

Мжид сказал, не глядя на нее:

— Не обязательно было смотреть на ребенка, чтобы понять, что он не из моей семьи. Вы слышали, как он говорит…

— Соседский. Бедняжка, — вставил Гази.

Мжид, казалось, изумился до полной растерянности. Затем повернулся и членораздельно объяснил ей:

— Мы не терпим одного слова — туберкулез. Все остальные слова — сифилис, проказа, даже пневмония — мы можем слышать, а это — нет. И Гази это знает. Он хочет, чтобы вы думали, будто у нас тут парижские нравы. Там, я знаю, везде все произносят это слово, на бульварах, в кафе, на Монпарнасе, в Пантеоне… — Перечисляя достопримечательности, он разгорячился. — …в Мулен-Руж, в Сакре-Кёр, в Лувре. Однажды я сам поеду. Мой брат уже бывал. Там он и заболел.