Нежелательные элементы - [155]

Показывать это не полагается. Так диктуют правила поведения настоящего мужчины. Тебя озарила блистательная идея, и ты трудился над ее воплощением, отрабатывая каждую мелочь, исходил кровавым потом, когда что-то не ладилось. И находил-таки решение, проверял и перепроверял. А затем кто-то в другой части света, кого тоже осенила эта идея, только раньше, появляется неизвестно откуда и обгоняет тебя на финише. И хотя твои инстинкты требуют зарычать, растерзать его, ты, словно собака в наморднике. Должен улыбаться и поздравлять его с победой.

Тот, кто умеет проигрывать достойно, нравится всем. Правда, его имя забывают очень быстро.

— Значит, мы все-таки будем продолжать, сэр? — неуверенно спросил Мулмен.

— Разумеется.

— Вот хорошо! — выпалил молодой человек и покраснел оттого, что выдал свои чувства.

Его разочарование при мысли, что он больше не будет причастен к славе нового дерзания, явно исчезло. Да и было ли оно? Возможно, что и нет. Возможно, Мулмен все время думал только о самом эксперименте и его конечной цели, а не о личной пользе, которую он мог принести.

Деон украдкой посмотрел на него, спрашивая себя: был ли я когда-нибудь таким?

И ответил: пожалуй, да. Он вспомнил, как врач-стажер сказал старшему хирургу в минуту душевного взрыва: «Игра шла краплеными картами». А Снаймен посмотрел на него этим прищуренным проницательным взглядом и ответил: «Это ведь не игра», Он настаивал: «Разве это справедливо?» Снаймен покачал головой: «Мы можем только пытаться». Он выкрикнул, ища понимания: «Чем я могу быть полезен?» И слова Снаймена, который понял: «Только вы сами можете ответить на это».

Пожалуй, я был таким, подумал Деон. Но куда же все это делось? Сострадание, возмущение, решимость облегчить участь человека, безмятежная вера, что медицине по силам и такое. Уверенность, что мне нужно только одно: возвращать здоровье искалеченным человеческим телам.

Все это было у меня, и я все это утратил.

Нет, не все. Не клевещи на себя. Я еще испытываю жалость и гнев, когда ночь наступает слишком рано. Но моя жалость уже не та чистая, ни с чем не смешанная, и моего гнева не всегда надолго хватает.

Почему?

Потому ли, что с возрастом приходит желчность и, насмотревшись на жизнь, на ее ловушки и разочарования, уже невозможно гореть энтузиазмом по частным поводам? И тем не менее ты не можешь спокойно сдаться и поэтому пытаешься хвататься за тени, кричать: «Я хочу!»; пытаешься удержать жизнь в объятиях притворной страсти, хотя и знаешь, что твоя страсть всего лишь жадность. Ты хочешь не потому, что любишь, а потому, что стремишься обладать. Ты не желаешь ничего никому уступать — ни женщину, ни собаку, ни просто похвалы своих коллег.

Когда-то ручей был прозрачен, но теперь он замутился, и я уже не вижу блестящих камушков на дне.

Деон отправился к себе в клинику, и час за часом Дженни безуспешно старалась разыскать Филиппа. Он пытался сосредоточиться на статье французских хирургов и не мог. Он вдруг замечал, что тупо смотрит в пространство, и тогда сердито бил себя по лбу, словно школьный учитель нерадивого ученика.

К концу дня раздался зуммер селектора.

— Да?

— Вам звонят, профессор. Но джентльмен не пожелал назвать себя. — В голосе Дженни слышалось неодобрение. — Он говорит, что по личному делу и что это очень важно.

Филипп. Должно быть, Филипп. Наконец-то!

— Соедините.

И сразу же в трубке раздалось:

— Деон? Что, к дьяволу, происходит? — Голос захлебывающийся и одновременно настороженный, словно говоривший то и дело оглядывался через плечо. Деон с тревогой узнал этот голос.

— Здравствуйте, Барри.

— К черту! Вы мне солгали. Все эти выдумки, что яичники нужны для опытов с гормонами. Вы понимаете, в какое положение меня поставили?

Деон отвел трубку от уха и с отвращением покосился на нее. Голос продолжал что-то яростно бормотать. Когда он наконец стих, Деон поднес трубку к уху.

— Алло, алло! — встревоженно взывал Барри.

— Успокойтесь, Барри, — сказал Деон неторопливо, растягивая слова. — Я вас слышу. А теперь вы меня выслушайте.

— Мне нечего слушать, — взвизгнул его собеседник. — Если проследят, что эти удаленные яичники, черт бы их побрал, поступали от меня, то все будет кончено. Если выяснится, что я причастен к этому, то мне конец. Вся моя практика тогда к чертовой матери…

— Послушайте! — сказал Деон резким топом.

Стенания тут же прекратились.

— Ну, ладно. Во-первых, вас ни в чем нельзя обвинить. Вы оперировали по абсолютно показанным поводам с той лишь разницей, что удаленные яичники не сжигались, а передавались мне для научных опытов. Нет. Погодите! — сердито крикнул он, чтобы предотвратить новый поток слов. — Во-вторых, проследить, что они поступали от вас, вообще невозможно. Только я знаю, откуда они, а я ничего не скажу.

Голос его собеседника сразу изменился. Теперь он захлебывался от благодарности.

— Деон, это по-настоящему благородно с вашей стороны. У меня как гора с плеч. Я места себе не находил с той минуты, когда эта проклятая газетенка… Но если вы готовы взять все на себя, так…

— И наконец, — прервал его Деон все тем же тоном, — я не понимаю, почему вы в такой панике. Они подбираются к Дэвидсу и его опытам. Вопрос о том, откуда яичники, вообще второстепенный.