Неземные соседи - [202]

— Я не сумел его вылечить… защитить…

— Ничего не сделаешь, — говорил Макс. — Этот бедный малый страдал сплином, который доводит до сумасшествия. Он был неизлечим…

Страдая бессонницей, старый Ганс вышел из хижины.

Слабый луч молодого месяца сверкал на скале, еще более оттеняя окружающую темноту. Охваченный какой-то непонятной тревогой, Ганс бродил около хижины, где хранилось продовольствие. Он думал об англичанине, о трех трупах, которые покоились в долине, и о том блаженстве, которое разлилось бы в его теле от одного глотка алкоголя. Он вспоминал гостиницу при перевале Ку, звенящие на столе стаканы, медленно зажигаемую трубку и поглощаемый маленькими глотками ликер, от которого все вокруг принимало радужный и веселый вид…

Не самое ли это большое лишение среди всех прочих? И вот тут, так сказать, — под рукой… Одним шкаликом меньше или больше, — разве это причинит кому-нибудь вред?..

Ведь они могли вместе с Жоррисом спрятать это бочонок в скалах и оставить его для самих себя… Но нет! Проводники так не поступают, а он когда-то был тоже проводником. Проснулся старый инстинкт солидарности: для больных!.. Он тоже когда-нибудь будет болеть… Нет, он не будет красть того, что составляет общее достояние… Он не опорочит свою долгую честную жизнь, в течение которой он только и делал, что защищал и спасал доверившиеся ему человеческие жизни. Он представил себя на леднике, направляющим свой караван, отыскивающим в хаосе высоких вершин заблудившихся туристов, спускающимся на веревке на дно расселины, чтобы вернуть жертву, которая, быть может, еще дышала. Эти образы давали ему скромное удовлетворение. Он думал: “Я исполнял свой долг как можно лучше”.

Старый Ганс удалялся медленными шагами губы его были сухи, кровь прилила к лицу. Легкий шум пригвоздил со к месту. Зоркие глаза впились в темноту. Он не ошибается. Осторожная фигура ползет по скале, скользит к хижине. Осторожно приоткрывает дверь, тонет во мраке… Заглушая шаги, Ганс следит за ней. Он сразу узнал человека, который склонился над бочонком, держа уже руку над краном. Он бросается на Добремана и хватает его за плечи. Короткое заглушённое восклицание, и оба сцепившиеся тела молча борются во мраке. Добреман делает движение, как бы поднимая с земли какой-то предмет. В узкой полоске лунного света что-то блеснуло. Ганс угадывает тонкое лезвие поднятого ножа. Он усмехается. Его грубые руки обвиваются вокруг шеи Добремана, и оружие с легким стуком падает на камень. Ганс сжимает свои пальцы, ставшие стальными. В нем пробуждается жестокость предков, она жжет его кровь, стягивает его мускулы. Он снова чувствует ту мрачную радость, которая когда-то удесятеряла его силу, когда он топором рубил деревья в лесу. Страшные руки сжимаются все сильнее. Узкая шея тонет в его пальцах. Ганс ворчит:

— Как бы не так! Дадут тебе вишневки! Бездельник, который смотрит, как работают другие!..

Подергивание тела прекратилось. Его сопротивление сломлено. Он будет просить пощады… Хватит с тебя? И неумолимые тиски сжимаются еще раз. Вдруг Ганс раздвигает пальцы. Добреман валится к его ногам, как сломанная кукла. Неожиданный холод пробегает по плечам старого проводника. Он стоит, ничего не соображая, как будто пробудившись от сна. Он ждет, что тот пошевельнется… Но нет!.. Ничего! Добреман лежит в углу, как тряпка. Дыханья нет… Неужели он?.. Нет, это невозможно!.. Так… так скоро! Ганс хватает своего врага в охапку, вытаскивает его из хижины, осматривает при лунном свете… Проходят минуты. Добреман не двигается. Пораженный проводник повторяет:

— Какое несчастье случилось со мной!..

Небо проясняется. Уже рассвет? Сейчас придут другие… И это страшное лицо, на которое нельзя смотреть, это мертвое лицо возвестит всей долине Сюзанф, что старый честный Ганс — убийца!..

— Что делать? — спрашивал де Мирамар. — Этот человек совершил преступление…

Все собрались в центральной хижине и обсуждали событие. Через полуоткрытую дверь виднелась сгорбленная фигура старого Ганса, который молча блуждал, ничего не видя перед собою…

— Если исчезли людские законы, то остался закон высший: не убий!.. — сказал академик, невольно цитируя страницу одного из своих романов, в котором он пытался анализировать душу убийцы.

— Поведение виновного поразительно, — сказал Орлинский. — Он не сказал ни слова в свою защиту… У него, кажется, даже нет угрызений совести…

— Сегодня утром он хотел покончить с собой… — пролепетал Игнац.

— Он не решается больше приближаться к нам, — добавил Жоррис.

— Этот старик имеет за собой долгие годы безупречной жизни! — воскликнул Лаворель. — Он отдавал ее нам. Он построил нам хижины, он рисковал жизнью у Новых Ворот… Тогда как Добре-ман…

Жан замолчал. Он заметил на скале фигуру Эльвинбьорга.

Романист возвысил свой размеренный голос, выбирая слова, точь-в-точь как в салонах, когда вокруг него восстанавливалась почтительная тишина.

— Мы не должны создавать опасного прецедента… Мы должны обезопасить наше нарождающееся общество от насилия… Время, когда мы будем жить в мире, связанные ужасом катастрофы, близостью смерти, нуждой друг в друге, — не всегда будет длиться… Возродится ненависть!..