Незакрытых дел – нет - [15]

^[34].

Каков, однако, пророческий дар! За два года до лондонской авантюры, в 1958-м в Будапеште, он уже стоял на стуле с веревкой на шее перед ванной комнатой, когда Брурия ворвалась в дом, откуда всего за две недели до этого была готова уйти навсегда. Целый день ее терзали мрачные предчувствия. А Марци стоял там, рядом на полу лежала предсмертная записка. Она с самого утра каждые десять минут звонила домой по телефону и, так как никто ни разу не взял трубку, помчалась туда. Быстрее ветра. И больше никогда не пыталась сбежать снова.

«Shall we dance or you accompany me home? Будем танцевать или проводишь меня домой?» – такой вопрос сорвался с уст Брурии, этого прекрасного дикого существа; и Брурия заметила в безумном взгляде Ромео всполохи любви c первого взгляда. Она стояла перед бальной залой, в свете свечей, прохладный иерусалимский ветер шевелил темные волосы, обрамлявшие загорелое лицо, на котором, как цветы жасмина, лучились глаза; Брурия была в простом белом платье, расшитом яркими цветочными узорами, как фея из народной сказки: зрелый плод, протяни руку и сорви.

На какое-то мгновение она осталась там в одиночестве и, по-видимому, почувствовала себя сиротливо среди танцующей коммунистической молодежи, на первомайском балу, где оркестр в промежутках между фокстротами, танго и самбами играл «Марсельезу», «Интернационал» и русские народные песни, а на паркете толпились облаченные в британскую военную форму молодые еврейские юноши самого разного происхождения, которые пошли в армию исключительно ради того, чтобы получить возможность воевать с нацистами в Европе, но застряли в Северной Африке, Египте и Палестине, потому что британцы им не доверяли. Были там и поляки с итальянцами, только что освобожденные военнопленные и дезертиры. И было много местных юнцов – небритых, облаченных в рабочую одежду, в сандалиях или даже босых, – представителей еврейства нового типа, готовых на любую работу, строящих прекрасный новый мир. Часть девушек тоже казались юношами из-за того, что были одеты в мужские рубахи и мешковатые брюки: красивые молодые еврейки из Восточной Европы, дети беженцев. И нулевая серия, родившиеся уже тут, – сарбы, которым были знакомы и тяготы освоения целины, и радости нового свободного мира; держались они прямо и грубовато, без околичностей. Война закончилась, на небе солнце медленно заходило за холм.

«Shall we dance or you accompany me home?» – так звучал приставленный к его груди вопрос, наживка, на которую рыба тотчас же клюнула. Молодой человек явно был склонен к поспешным решениям, путая их с отвагой, но и девушка тоже – она тоже была слишком порывистой и резкой, зато именно поэтому в трудные моменты умела действовать с исключительной энергией. И молодой человек угодил в ловушку. Вдали от огней первомайского бала они шли темными переулками, где могло произойти все что угодно: их мог задержать военный патруль, могли ограбить, могли припугнуть, а то и – why not? – прихлопнуть. В горячечные дни 1946 года поножовщина в Иерусалиме была делом обычным, как и во времена Иосифа Флавия. Иной раз преступники, будто они и впрямь читали «Иудейскую войну», даже облачались в женскую одежду. Эта долгая прогулка по узким, извилистым улочкам, когда они во всем сошлись и согласились едва ли не по всем спорным вопросам, буквально снимая слова друг у друга с языка, наполнила сердце молодого человека тщетными мечтаниями. Дойдя до дверей ее комнаты, где им пришлось перейти на шепот, потому что весь дом уже спал, девушка – вместо того чтобы поцеловать его – попросила оказать ей небольшую услугу. Не мог бы он отвезти письмо одному английскому солдату, Томасу Роджерсу, который, так уж вышло, служит в том же самом городе в Египте, что и он? В эти смутные, опасные времена Брурия не доверяла почте, а Марцел к роли почтальона оказался готов. И уже неинтересно, было ли письмо, которое его попросили передать, прощальным. Может, и было, а может, и нет.

* * *

Лицо лейтенант Такача расплылось в довольной улыбке, когда он складывал подписанную бумагу и убирал ее на место. Кажется, они с Папаи нашли приемлемый для обоих тон; у Папаи определенно было превосходное чувство юмора, он, похоже, неплохо информирован, не говоря уже о том, что за ним стояла Партия.

– И не переживайте, товарищ Папаи, мы довольно долго не будем вас беспокоить.

– Я и не переживаю, – ответил Папаи. – Всегда готов служить родине в меру своих способностей.

– Не уверен, что этого достаточно, – мрачно парировал Такач.

Туча пробежала по лицу Папаи. Откуда ему было знать, что офицер сменил тон сознательно, заранее все просчитав? Но тот уже добавил:

– Я пошутил.

Началась старая игра в кошки-мышки. Нужно было протянуть невидимую нить зависимости, замерить удаленность, наладить бесперебойную связь, разъяснить субординацию, приступить к дрессуре. И все это, естественно, в расслабленной манере, чтобы субъект не почувствовал, что его так или иначе к чему-то принуждают: это добровольная служба, служба Родине и Партии, то есть великому делу всего человечества.

– К кому в посольстве я могу обратиться в крайней ситуации?