Незабываемые дни - [47]

— Чуде-е-сно, милейший! Вы опять не выполнили моего приказа. Сдайте дела и на трое суток под арест. Скажите дежурному, чтобы он доложил мне о выполнении моего распоряжения.

И ни следа раздражения, ни нотки злости в его спокойном, ровном голосе.

Вейса побаивались. Мартовская льдинка остается льдинкой. И сколько бы ни переливалось в ней теплое мартовское солнце, она остается холодной. Говорили про Вейса, что когда он взял однажды стакан воды и долго в него вглядывался, заметив на стекле какую-то пылинку, вода в стакане замерзла.

Вейса побаивались подчиненные. Боялось и население. Когда он появлялся на улицах городка, они мгновенно пустели. Вейс знал причину этого. Он уже провел две публичные экзекуции, или, как он их называл, «меры разумной профилактики». В такие дни он бывал особенно оживленным, и все подчиненные заранее знали, в какой момент их начальник вспомнит про своего незабвенного дедушку.

— Вы понимаете, господа, у меня был дед, чудесный старик, чу-у-десный врач! Он всегда говорил: больному организму необходимо в первую очередь кровопускание… Это отличнейшее средство, чу-у-десное средство, оно стоит всей великой медицины! — И голубые льдинки глаз с немым восторгом обводили молчаливых помощников, младших офицеров, фельдфебеля, солдат, полицейских. Те почтительно соглашались с господином начальником и быстро, аккуратно заканчивали то или иное дело, порученное им. И каждый вбирал голову в плечи, словно ощущал на спине прикосновение холодных и колючих льдинок.

Фридрих Вейс не любил возражений. Он привык к льстивым взглядам, к предупредительным подчиненным, готовым каждую минуту подхватить на лету его мысль, даже намек. Таким он был всегда в отношениях с подчиненными, на улице, у себя, в тесных комнатках комендатуры. И только в одной комнатке он отступал от своих неизменных правил. Это был уголок переводчицы, посещением которого Вейс заканчивал ежедневный обход своих служащих. Он входил сюда мягкими, неслышными шагами, и переводчица всегда вздрагивала, когда к ее плечу слегка притрагивалась рука начальника.

— Не пугайтесь, не пугайтесь, моя маленькая детка. Я же вас не вешаю! — вкрадчиво произносил он свою постоянную шутку, в которой, как он полагал, скрыто необычайное остроумие.

— Работаете? Вот и хорошо. Чудесно, чудесно, моя маленькая! — При этом Вейс бросал выразительный взгляд на ссутулившегося ефрейтора, сидевшего тут же, за столом бюро пропусков. Огромный рыжий детина поднимался с табуретки и, вобрав голову в плечи, опустив руки по швам, выходил из комнаты, переступая так осторожно, словно шел по тонкому, хрупкому льду.

Отношения коменданта и переводчицы были несколько необычны. Маленькая, хрупкая девушка, с виду совсем еще подросток, сумела сразу поставить дело так, что комендант чувствовал себя несколько связанным в ее присутствии. От его обычной грубой развязности, бесцеремонности не оставалось и следа, как только он переступал порог этой комнатки. Он попытался однажды фамильярно обнять ее за талию, но она настойчиво отвела его руку и так посмотрела на него, что он прекратил эти попытки, смущенно промямлив:

— Откуда вы взялись такая? Гм… — Он явно не находил подходящих слов. — Ну, как бы это сказать? Суровая… Недотрога такая?

Она взглянула на него: в ее глазах — глазах зверька, попавшего в клетку, — еще вспыхивали колючие огоньки, а губы сложились в какую-то вынужденную и вместе с тем мягкую улыбку, освещенную ярко вспыхнувшим румянцем. Девушка еле слышно прошептала:

— Я вас прошу, господин комендант, прошу вас: не надо этого… Никогда не делайте этого!

— Но почему? Я ведь как начальник не желаю вам никакого зла. Я вас освободил из тюрьмы.

— Вот именно — из тюрьмы.

— Что ж тут такого? Освободил… И вашу мать освободил. Вы ни в чем не были виноваты перед нами, перед Германией, перед великим фюрером! — он говорил уже высокопарно, перейдя на свой обычный тон. Но сразу же спохватился, начал говорить мягче, ласковее:

— Вы же знаете, мне нужна была хорошая переводчица. Понимаете, хорошая. И красивая… Я люблю красивых. Я люблю аккуратных, вежливых сотрудников, особенно это относится к женщинам.

Она молчала.

— Разве вы… Ну… Или вам было бы приятнее разделить судьбу тех, которых мы вместе с вами сняли с поезда?

— Выходит, они были виноваты в чем-то, как вы говорите, перед Германией, что вы их…

— Не всех, не всех! Знаете что, маленькая, я никогда не давал отчета в своих действиях таким, как вы. Но должен сказать — тут ничего не поделаешь… Война! Для меня несущественно, виноваты они или нет. Мне важно, чтобы врагов было меньше. Это важно для моей родины, это важно для великого дела фюрера, для истории!

И, почувствовав, что опять сбивается на привычный традиционно-торжественный тон, он начал говорить как можно мягче, стараясь растопить лед грубых солдатских слов:

— Говорю, не всех. Многие из них живут. Разумеется, работают. Труд — основа жизни, основа могущества новой державы. Мы имеем право на их труд.

— Давайте бросим этот разговор. Для меня все ясно, и вы напрасно растолковываете мне ваши права.

— Ну ладно, оставим это! Но скажите мне, почему вы ко мне, — я ведь дружески отношусь к вам, — вы не хотите или не можете проявить никакого внимания, хотя бы капельку симпатии?