Незабываемые дни - [4]

— Как же вы, тата, сами, когда я в хате..

— Ты же гостья у меня…

Но тут же сдавался и, вспомнив что-то, с видом заговорщика выходил в сенцы и торжественно нес оттуда бутылку красного вина.

— Перед самым маем купил… Кооперативщик наш говорил: возьми да возьми! Мне-то оно без надобности, ну, а девчатам губы посластить оно в самый раз, все равно, как раньше причастие у попа… Так для тебя, можно сказать, специально!

— Да, татусю, охота вам деньги швырять на такие глупости.

— Какие там деньги! Тем ли мы живем!

Они говорили о разных делах, больше о мелочах, как всегда бывает при встрече. Расспрашивая о колхозе, о соседях, она словно нечаянно спрашивала:

— А как Заслонова живет? — и краснела.

— Заслонова! Гм… Ничего! Намедни видел его на станции… Сына ее, Костю. Спрашивал про тебя… Когда, говорит, Надежда Остаповна приедет? Это про тебя, значит… В большие начальники выходит он… Неплохой хлопец, умная голова. Я, можно сказать… Да я ничего…

Надя еще больше краснела, не выдержав многозначительного и в то же время иронического взгляда отца.

— Ах, отец, нивесть что вы говорите… — и выбегала из хаты. Ее пестрый платок мелькал среди яблонь под окнами, среди кудрявых берез на поляне и скрывался, как мотылек, в дубраве на берегу ручья. Надя обегала каждый уголок, каждый камешек, гнущуюся под ногами кладку через ручей, навещала уютную заводь, где покачивались белые кувшинки, чуть слышно шелестела вдоль берега осока и, неподвижно повиснув над нею, грелись на солнце зеленые и синеватые стрекозы. В воде поблескивали янтарными боками окуня, мелькала проворная плотва и прочая рыбная мелюзга выплескивалась порой на поверхность, замутив зеркальную гладь ручья. Недалеко от берега стоял низкий сруб. В нем бил родник. Если вглядишься в его мелкое дно, видно, как бурлит там ключевая сода, вздымая фонтаны песчинок, и они переливаются, сверкают на солнце блестящими золотинками. Вода из сруба попадает в деревянный жолоб, оттуда течет по небольшой канавке и с веселым, звонким бульканьем падает в ручей. В самые знойные дни от родника веет прохладой. Зимой над срубом и жолобом курится пар, вода там никогда не замерзает, и в самые лютые морозы слышно, как звенит, переливается вода в канавке, стекая под заснеженный лед ручья. Из жолоба пили сороки и другие лесные птицы. Однажды зимой в морозную лунную ночь видела Надя, как пил старый матерый волк. Ощетинившись и выгнув хребет, он лакал воду, облизывался, вновь припадал к жолобу. Надя не захотела его вспугнуть, и он, постояв с минуту, не спеша побрел сквозь заросли ольшаника у реки.

Любила Надя эти места, где все дышало лесным уютом, солнечным пригревом, малинником.

Надя…

Дочка…

…Только когда звякнула под рукой Остапа щеколда калитки, которую он ощупью быстро нашел в ночной темени, отошли от него тревожные мысли. Он был на своем подворье. Все вокруг тихо, спокойно. Слышно, как в хлеве жует жвачку корова. Из клети доносился легкий храп — это племянник Пилипчик, давно управившись с ужином, теперь уже видит не первый сон. В сенцах заходился сверчок, должно быть, к хорошей погоде. В хате пахло овчинами, заячьими шкурками, свежим хлебом и всем тем, чем обычно пахнет человеческое жилье. Не зажигая света, Остап сходил в погреб, достал кринку молока, не торопясь поужинал и улегся спать в сенцах, где не было так душно, как в хате.

Утреннее солнце только-только входило в силу, когда Остап проснулся от заливистого собачьего лая. Цюлик захлебывался за дверью, должно быть, поблизости был кто-то чужой. И действительно вскоре в дверь постучали, и незнакомый голос настойчиво произнес:

— Открывай, хозяин!

Остап в душе послал ко всем чертям непрошенного гостя, которого принесло в такую рань, однако отпер дверь, спросил заспанным голосом:

— Ну, кто здесь?

Около низенького крылечка он заметил человек десять в военной форме. Видно, старший среди них, с кубиками в петлицах гимнастерки, не здороваясь с Остапом, коротко бросил:

— Вот что, старик! Уморились мы, с дороги устали да, видать, и крюк изрядный дали, не попав на большак…

— Ну-да, где тот большак — километров шесть отсюда! — зевая сказал Остап. — Как же вас угораздило сбиться с дороги? Это если бы, скажем, зимой, тогда еще туда-сюда, а теперь — скажи, пожалуйста… По какому же это делу вы так ноги бьете, на ночь глядя?

— А это уж тебя не касается… — сухо оборвал его все тот же командир в зеленой фуражке пограничника, с бледноватым лицом, на котором резко выделялись подстриженные черные щеточки усов. — Мы вот есть хотим, понимаешь?

— Ах, боже мой! Так бы и сказал, товарищ! Чего же мы стоим здесь? В ногах правды нет!

— Что? — спросил черноусый.

— Я говорю: чего стоять? Милости просим в хату! А закусить хорошему человеку всегда найдется в моей хате.

Военные прошли в хату. Остап суетился, принес две кринки кислого молока, достал из кадки лучший кусок сала.

— Вы уж, товарищи, простите, если что не так, без хозяйки живу… Чем богаты, тем и рады. Кушайте, пожалуйста, угощайтесь. Не побрезгайте… сало, слава богу, ничего, кабанчик был пудов на семь!

— Ты, старик, зубы не заговаривай, а вот сготовил бы яичницу, а то поставил на стол чорт знает что!