Незабываемые дни - [38]

А по дороге еще долго мчались ошалевшие от страха гитлеровцы. Над дорогой прозвучало и перекатывалось, как эхо, устрашающее слово: партизаны! И кто впервые пустил это слово, никому не было известно: быть может, часовой, или оно, слово это, донеслось с береговой кручи, где за ржавой колючей проволокой, прямо на земле, лежали и отдыхали мрачные, запыленные люди. Были здесь пленные красноармейцы, были вольные или так называемые штатские. Всех их согнали сюда на работу — строить постоянный мост через реку. И когда первые выстрелы раздались над рекой, а потом поднялась беспорядочная пальба, эти люди насторожились. Когда же после громко произнесенного слова часовые, находившиеся за проволочным заграждением, бросились вниз, к мосту, люди, как по команде, вскочили, подмяли под себя часовых, стоявших у входа внутрь ограды, разбросали колючие рогатки и в одно мгновенье скрылись в густом кустарнике, за которым начинался густой, непроходимый бор.

А плоты шли своей дорогой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Когда на противоположном доме появилась вывеска с короткой, но выразительной надписью «Местная комендатура» и на крыльце стал прохаживаться немецкий часовой, Клопиков сразу воспрянул духом. Ему наскучило долгое сидение в своей пропахшей утилем дыре, и он все чаще и чаще стал выбираться на улицу «поглядеть на свет божий», как говорил он сам. Правда, у Клопикова были сначала и некоторые неприятности из-за райкомовского стеклянного шкафа и того распроклятого письменного стола, уж не говоря о том, что он чуть не надорвался, когда перетаскивал его ночью в свою лавчонку. То ли довел кто-нибудь до сведения комендатуры, или просто немецкие солдаты собирали мебель для своего начальства, но они заставили Клопикова вернуть все это добро. И Клопиков оттащил все на собственной спине, искоса поглядывая по сторонам, — не увидел ли, упаси боже, кто-нибудь из знакомых такого неслыханного издевательства над его почтенной персоной. Но людям было не до комендатуры, каждая живая душа старалась быть подальше от этого учреждения. Немцы попытались и вовсе выжить Клопикова из его квартиры, чтобы не иметь лишнего глаза перед своими окнами. И только заступничество домовладельца Бруно Шмульке избавило Клопикова от лишних хлопот. Его оставила в покое.

Эти мелкие обиды, или, как говорил Клопиков, недоразумения, не нарушили его душевного покоя. Война — ничего не поделаешь. Опять же должен существовать какой-то порядок. Недаром на вывеске комендатуры красовался черный орел. И хоть не ровня он бывшему царскому орлу со скипетром и державой, но все же орел. Где орел, там и порядок, твердый закон. Клопиков наряжался в лучший свой пиджак, напяливал на голову позеленевший от времени и старости котелок и, опираясь на такую же старую палку-кривулю, собственноручно отремонтированную при помощи клея и проволоки, с важным видом отправлялся на прогулку. Не было в городке более ревностного читателя и комментатора многочисленных фашистских приказов и воззваний, чем Клопиков. Он стоял где-нибудь на улице около щита с объявлениями и, вытянув свою хорьковую мордочку, не читал, а вчитывался в очередной приказ, с наслаждением повторяя отдельные слова, фразы, причмокивал языком, облизывался, подмигивал кому-нибудь, если считал его своим единомышленником:

— Ну, как? Вот это так! Сразу чувствуется Европа… Понимаете — Ев-ро-о-па-а! Очень даже просто-с. Порядок. Новый. Верхо-о-вное командование. Понимаете — ко-о-ман-дование! Это вам не т-о-ва-а-рищи, молодой человек-с! — важно и строго обращался он к кому-нибудь из молодых.

И несколько раз повторял:

— За нарушение приказа смертная казнь через повешение…

Многозначительно качал головой:

— Строгость! Строгость! Без нее не обойдешься при нашей новой власти. Слишком распустили вас, молодые люди. Распущенность одна-с… Ни ему бог, ни ему… Вот, глядите, вылупился на меня. Ишь топорщится, как еж, небось собьет с тебя спесь новая власть… — сердито набрасывался он на какого-нибудь парнишку в промазученной кепке. И возмущался, когда слышал в ответ:

— Ты что пристаешь ко мне, зеленая гнида?

Клопиков пугливо озирался по сторонам, нет ли где-нибудь поблизости немецкого солдата или офицера для защиты, и возмущенно обращался к присутствующим:

— Вот видите, видите. Это же чисто большевистское семя. Кто он, не знаете ли, господа?

Люди отворачивались от него, молча расходились. Клопиков недоумевающе пожимал острыми плечиками и, ссутулившись, шел дальше, раздумывая о том, как много еще на свете этого семени… Глядишь, кажется, и ничего себе человек, и по виду, и по одежде, и по возрасту, можно сказать, в самый раз. А он от тебя нос отворачивает. Осторожность нужна, осторожность, Орест Адамович, а то, чего доброго, и на неприятность наскочишь, как в железнодорожном поселке, куда сунулся было со своими разговорами и расспросами. Взяли его там за шиворот и, поставив лицом в сторону городка, не очень вежливо стукнули по деликатному месту. Так стукнули, что он носом зарылся в уличную пыль. Да еще вслед:

— Проваливай, проваливай, немецкая ищейка! Да помолись богу, что еще светло.

И он ходил там, где казалось ему безопасней, и вынюхивал.