Незабываемое - [134]

Н. И. впервые за неделю поел «из уважения к пленуму…» и, казалось, в какой-то степени стал спокойнее, но ночью спал тревожно: все чудилось ему, что кто-то стучит, выдалбливает стенку, смежную с квартирой Орджоникидзе (которого уже не было в живых), и подкладывает в нее контрреволюционные документы, чтобы обнаружить их во время обыска, как это сделано было на даче у Радека, если верить уборщице Дусе.

На следующий день Н. И. вернулся в безнадежном состоянии. Вновь, как и на Декабрьском пленуме, яростно обвиняя Бухарина, выступили Молотов и Каганович. Во время речи Молотова Н. И. крикнул:

— Я не Зиновьев и не Каменев! Я лгать на себя не буду!

— Арестуем, сознаетесь, — ответил Молотов. — Фашистская пресса сообщает, что наши процессы провокационные. Отрицая свою вину, и докажете, что вы фашистский наймит!

«Вот где мышеловка!» — заметил Н. И., рассказывая мне об этом.

Не помню, кто из ораторов рассказал о проведенных очных ставках с Радеком, Пятаковым и Сосновским, о том, что те подтвердили блок троцкистов с «правыми», так что понятно, чем занимались Бухарин и Рыков. Сталин добавил:

— Бухарин мне письмо прислал, решил взять Радека под защиту, вот какой хитрый конспиративный шаг был сделан! (Передаю в пересказе Н. И. — А.Л.)

Всплыло обвинение в причастности Бухарина, Рыкова, Томского к платформе Рютина. Бухарин и Рыков решительно отвергали осведомленность о платформе — большую, чем об этом информировали в печати. Бухарин заявил, что если бы он имел особую точку зрения, то писал бы сам, для этого ему не нужен Рютин.

— Ты и писал, — сказал Сталин, — Рютинской она названа из конспиративных соображений.

Но больше всего Н. И. был потрясен выступлением Калинина, нравственные качества которого ценил несравненно выше, чем Молотова и Кагановича. Выступление Калинина особенно ярко дало понять силу давления Сталина на членов Политбюро. Калинин говорил вяло, выжимая из себя каждое слово, как выразился Н. И., «зад чесал…». Безвластный Всесоюзный староста говорил с такой душевной болью, что Н. И. не смог испытать чувства ненависти, он искренне пожалел его. Напоминаю, это он, Калинин, при личном разговоре с Бухариным сказал ему: «Вы, Н. И., правы на все двести, но власть мы упустили, а полезней единства партии ничего нет».

Члены ЦК, по рассказам Н. И., были растерянны и подавленны. Мария Ильинична Ульянова, которую связывали с Бухариным дружеские отношения, платком утирала слезы.

Пленум обсуждал вопрос о Бухарине и Рыкове 23–24 февраля и, возможно, на утреннем заседании 25-го (точно не помню, но это не суть важно). Для того чтобы избежать общего голосования членов ЦК, Сталин предложил избрать комиссию, которой предстояло вынести окончательное решение по делу Рыкова и Бухарина. В комиссию вошли все члены Политбюро, от военных — И. Э. Якир, а также Мария Ильинична Ульянова и Надежда Константиновна Крупская, с целью косвенно прикрыть неслыханный произвол именем Ленина. Они уже испытали на себе власть Сталина, когда во время процесса Каменева и Зиновьева пытались их защитить и еле живыми вышли из кабинета Хозяина. Безусловно, итог работы комиссии был предрешен Сталиным.

Февральско-мартовский пленум 1937 года (который для Бухарина и Рыкова был только Февральским) продолжал свою работу. Но до оглашения постановления комиссии Бухарин, очевидно и Рыков, на заседаниях пленума не присутствовали и оставались около трех суток дома. Психологически Н. И. был готов к тому, что будет арестован и с жизнью придется расстаться. Тем не менее он, как никогда за эти мучительные месяцы «следствия», был собран. Надежду на оправдание при жизни он потерял и принял решение обратиться к потомкам: написать письмо будущему поколению руководителей партии — заявить о своей непричастности к преступлениям и просить о посмертном восстановлении в партии.

Мне было 23 года, и Н. И. был убежден, что я доживу до такого времени, когда смогу передать это письмо в ЦК. Но, будучи уверен, что письмо его будет изъято при обыске, и опасаясь, что в случае обнаружения его я буду подвергнута репрессиям (что я буду репрессирована независимо от письма, Н. И. не предвидел), он просил меня выучить письмо наизусть, чтобы иметь возможность рукописный текст уничтожить. Бухарин много раз шепотом читал мне свое письмо, а я должна была вслед за ним повторять, затем сама перечитывать и тихо повторять вслух. Ах, как он негодовал, когда я допускала неточность. Наконец, убедившись, что письмо я запомнила твердо, рукописный текст уничтожил. Бухарин писал свое последнее обращение к партии — последнее обращение к людям — на небольшом столике в нашей комнате. На этом же столе лежала папка с письмами Ленина, адресованными Бухарину, которые он с большим волнением перечитывал перед арестом.

Наступил роковой день 27 февраля 1937 года. Вечером позвонил секретарь Сталина Поскребышев и сообщил Н. И., что ему надо явиться на пленум.

Стали прощаться.

Трудно описать состояние Ивана Гавриловича. Обессиленный страданиями за сына, старик больше лежал. В минуты прощания у него начались судороги: ноги то непроизвольно поднимались высоко вверх, то падали на кровать, руки дрожали, лицо посинело. Казалось, жизнь его вот-вот оборвется. Но стало легче, и Иван Гаврилович слабым голосом спросил сына: