Незабываемое - [125]

Н. И. похудел, постарел, его рыжая бородка поседела (кстати, обязанность парикмахера лежала на мне, за полгода Н. И. мог бы обрасти огромной бородой).

За это время — с августа 1936-го по февраль 1937-го, до своего ареста, — кроме двух коротких писем от Бориса Леонидовича Пастернака, Н. И. получил еще одно письмо, как мне представляется теперь, учитывая обстоятельства, довольно странного характера. Это было письмо старого большевика, известного журналиста Льва Семеновича Сосновского, длительное время примыкавшего к троцкистской оппозиции, в 1927 году исключенного из партии. До исключения Сосновский был постоянным сотрудником «Правды» и славился талантливыми фельетонами. После восстановления в партии, если не ошибаюсь, в 1935 году по распоряжению Сталина он был направлен в «Известия». В письме Сосновский сообщил, что его уволили из редакции и материальное положение его крайне затруднительно — семья голодает. Непонятно, что побудило Сосновского обратиться именно к Бухарину, несмотря на то что ответственным редактором «Известий» тот числился лишь номинально. Помочь Сосновскому с восстановлением его на работе в редакции Н. И. не имел возможности, он сам-то был фактически уволен. Оставалось одно: помочь ему материально, но и это было нелегко. Н. И. и ранее зарплату в «Известиях» регулярно не получал — отказался. Деньги ему обычно переводили из Академии наук СССР. Первые месяцы следствия Академия наук продолжала присылать Н. И. деньги, а затем эти поступления прекратились. Тем не менее с помощью Ивана Гавриловича Сосновскому была переведена небольшая сумма денег.

Незадолго до процесса так называемого троцкистского «параллельного» центра, начавшегося 23 января 1937 года, Н. И. пригласили в ЦК. Там в присутствии всех членов Политбюро с участием Ежова были проведены очные ставки.

Первым перед Бухариным предстал Л. С. Сосновский. Лексика на очных ставках ничем не отличалась от лексики в присланных показаниях: предатели, реставраторы капитализма, вредители, террористы и т. д. Так сами себя называли обвиняемые. Одно показание отличалось от другого лишь деталями. У Сосновского этой деталью было посланное якобы из конспиративных соображений письмо, о котором он будто бы договорился с Бухариным заранее; еще тогда, когда встречал его в редакции. Оно, это письмо, как показывал Сосновский, означало, что троцкисты решили активно развязывать террор, а посланные Бухариным деньги были знаком, что правая террористическая организация разделяет взгляды троцкистов и будет действовать так же.

— Вы перевели Сосновскому деньги? — спросил Ежов.

— Да, перевел, — ответил Бухарин и рассказал, чем это было вызвано.

— Все ясно, — заметил Сталин, и Сосновского увели.

Придя домой, Н. И. высказал предположение, что письмо было послано от уже арестованного Сосновского, чтобы инсценировать этот эпизод.

Следующим на очную ставку с Бухариным привели Пятакова. Юрий Леонидович Пятаков за принадлежность к троцкистской оппозиции был исключен из партии, но вскоре восстановлен. На XVI и XVII съездах ВКП(б) избирался в члены ЦК, в котором и состоял вплоть до ареста. В последние годы работал заместителем Серго Орджоникидзе в Наркомтяжпроме. Наркомтяжпром занимался вопросами индустриализации. Исходя из профиля работы, основной темой показаний Пятакова было вредительство. Внешний вид Пятакова ошеломил Н. И. еще в большей степени, чем его вздорные наветы. Это были живые мощи, как выразился Н. И., «не Пятаков, а его тень, скелет с выбитыми зубами». Ленин в «Письме к съезду» характеризовал Пятакова как человека не только выдающихся способностей, но и выдающейся воли. Очевидно, выдающаяся воля и привела его в такое состояние: потребовалось много усилий, чтобы сломить Пятакова. Во время очной ставки рядом с Пятаковым сидел Ежов как живое напоминание о том, что с ним проделали, опасаясь, как бы Пятаков не сорвался и не отказался от своих показаний. Но он не отказывался. Он признавал себя членом контрреволюционного центра, связанного с Бухариным. Эту связь Пятакову якобы облегчала совместная работа в Наркомтяжпроме.

Пятаков говорил, опустив голову, стараясь ладонью прикрыть глаза. В его тоне чувствовалось озлобление, озлобление, как считал Н. И., против тех, кто его слушал, не прерывая абсурдный спектакль, не останавливая неслыханный произвол.

— Юрий Леонидович, объясните, — спросил Бухарин, — что вас заставляет оговаривать самого себя?

Наступила пауза. В это время Серго Орджоникидзе, сосредоточенно и изумленно смотревший на Пятакова, потрясенный измученным видом и показаниями своего деятельного помощника, приложив ладонь к уху (Серго был глуховат), спросил:

— Неужто ваши показания добровольны?

— Мои показания добровольны, — ответил Пятаков.

— Абсолютно добровольны? — еще с большим удивлением спросил Орджоникидзе, но на повторный вопрос ответа не последовало. Только лишь на процессе в своем последнем слове Пятаков сумел сказать: «Всякое наказание, какое вы вынесете, будет легче, чем самый факт признания», чем и дал понять, что его показания вынужденные.

Почему же в ту минуту, перед всеми членами Политбюро, Пятаков не решился сказать правду и рассказать, что с ним проделывали, чем довели его до такого состояния, что он едва держался на ногах? До конца этого постичь невозможно. Но, очевидно, Пятаков понимал, что после очной ставки ему придется вернуться не к себе домой и снова начнутся адовы муки в застенках НКВД. Возможно, медицинские средства парализовали его выдающуюся волю.