Незабываемое - [104]

За всю, теперь уже длинную, жизнь мне мало приходилось встречать людей, которые по своей природе были бы столь антипатичными, как Ежов».

Характеристика эта, несомненно, совпадает с оценками Бухарина, но в более поздний период, в связи с их предательским поведением по отношению к Бухарину и Рыкову на пленумах: Декабрьском 1936 года и Февральско-мартовском 1937 года. Однако во время пребывания Николая Ивановича в Париже она если в какой-то мере отражает отношение Бухарина к Кагановичу, то уж никак не отражает отношения Бухарина к Ежову.

Кагановича Николай Иванович ценил как работника, считал его способным и крупным организатором. Я не могу утверждать, что Бухарин не считал его человеком вероломным, но не до такой степени, каким он оказался. К Ежову же он относился очень хорошо. Он понимал, что Ежов прирос к аппарату ЦК, что он заискивает перед Сталиным, но знал и то, что он вовсе не оригинален в этом. Он считал его человеком честным и преданным партии искренне; «преданный партии» — это достоинство являлось существенной чертой большевика. Бухарину же представлялось тогда, как это теперь ни кажется парадоксальным, что Ежов, хотя человек малоинтеллигентный, но доброй души и чистой совести.

Н. И. был не одинок в своем мнении, мне пришлось слышать такую же оценку нравственных качеств Ежова от многих, знавших его. Мне, в частности, хорошо запомнился ссыльный учитель, казах Ажгиреев, встретившийся на моем жизненном пути в сибирской ссылке. Он близко познакомился с Ежовым во время работы того в Казахстане и выражал полное недоумение по поводу его страшной карьеры.

Когда весеннее солнце начинало пригревать и можно было, не боясь мороза, посидеть на завалинке полуразрушенной избы, в которой мы жили и мерзли в холодную и длинную сибирскую зиму, он часто подсаживался ко мне и заводил разговор о Ежове: «Что с ним случилось, Анна Михайловна? Говорят, он уже не человек, а зверь! Я дважды писал ему о своей невиновности — ответа нет. А когда-то он отзывался и на любую малозначительную просьбу, всегда чем мог помогал. Теперь не тот Ежов!» Никто не мог понять такой метаморфозы…

Я видела Николая Ивановича Ежова лишь дважды, всего несколько минут, при одинаковых обстоятельствах. Оба раза я шла вместе с Бухариным по Кремлю. Заметив Бухарина еще издали, Ежов быстрыми шагами направлялся навстречу. Его серо-голубые глаза казались действительно добрыми, лицо расплывалось в широкой улыбке, обнажавшей ряд гниловатых зубов. «Здорово, тезка, как живешь?» — приветствовал он Бухарина, крепко пожимая его руку. Затем, перекинувшись несколькими фразами, мне не запомнившимися, оба Николая Ивановича — палач и жертва — расходились в разные стороны.

Назначению Ежова на место Ягоды Бухарин был искренне рад. «Он не пойдет на фальсификацию», — наивно верил Н. И. до Декабрьского пленума 1936 года.

Когда думаешь о Ежове, невольно рождается мысль: могла ли в то время каждая невинная жертва стать палачом, а каждый палач оказаться жертвой? Что, если это и в самом деле игра случая? Хочется думать, что это не так. Но, увы, я убеждена, что выбор был значительно шире, чем может показаться на первый взгляд. При абсолютной власти Сталина, его преступных планах уничтожения старых большевиков, чудовищных репрессиях во всех слоях общества, железной воле к осуществлению этих планов, при его, я бы сказала, сверхъестественной гипнотической силе и, не надо забывать, колоссальном авторитете в стране, превратившемся в обожествление, жертва-палач смог бы избавиться от своей преступной функции, только покончив с собой. (Кстати, среди сотрудников аппарата НКВД были случаи самоубийства и бегства за границу; разведчики пользовались заграничными командировками, что для наркома было невозможно.) Убийство же Сталина в тех условиях только подтвердило бы наличие заговора и привело бы к тем же необоснованным репрессиям и к расстрелу жертвы-палача.

Сталин сумел избрать именно таких главных палачей, которые предпочли жить палачами, а не уйти из жизни с чистой совестью. Они жили в Москве, «трудились» на Лубянской площади и вошли в ту же мышеловку, что и жертвы, только с другого входа.

Я несколько отвлеклась от темы. Речь о том, что истинный автор «Письма» сознательно взялся помогать палачам. Надо ли доказывать, что характеристика Ежова и Кагановича, приведенная в «Письме», исходила не от Бухарина? «Письмо старого большевика», якобы полученное «Социалистическим вестником» в декабре 1936 года, стало известно в Политбюро, когда Ежов был в самом расцвете «творческих» сил, а Бухарин и Рыков находились в его следственных лапах.

Нетрудно себе представить, какое действие возымело «Письмо» на Ежова и Кагановича.

Я выбрала лишь четыре наиболее ярких и убедительных момента из этой пространной фальшивки. Почему фальшивки? Чтобы закончить размышления о ней и внести ясность, мне придется рассказать о более поздних событиях.

Лишь после своего возвращения из ссылки в Москву я получила возможность детально ознакомиться с судебным отчетом по делу антисоветского «право-троцкистского блока». События пятидесятилетней давности и теперь не могут оставить меня равнодушной к мерзкому судилищу. Я читала и читала судебный отчет, пока досконально не изучила эту энциклопедию лжи, в которой доказательством справедливости судебного разбирательства служит разве что вклеенный листок с замеченной опечаткой.