Незабудки - [15]

А о том, что каждый вечер я таскал его домой на себе, было известно всей округе. И ясное дело, не добавляло уважения моему имени среди одноклассников.

В общем, школьных товарищей я не имел; они недолюбливали и опасались меня, я почти открыто презирал их.

21

При таких условиях мне было не с кем поделиться своими ошеломляющими открытиями о роли провидения и возможности ухода в иную среду, нежели христианство.

Однажды я попытался заикнуться об этом маме, на что она ответила:

— И что за богопротивные вещи ты говоришь… Точно помешанный!

И ласково поцеловав меня в голову, предложила малинового пудинга.

Мама отпадала. Она просто не понимала, что я хочу сказать.

И я оставался одиноким в своем новом ведении.

По крайней мере, до некоторых пор.

Пока не появился друг. Всего один. Зато настоящий, преданный и любимый.

Познакомились мы за год до ухода из школы в оперном театре, где давали Вагнера. Уже не помню что именно.

На базе любви к гениальному композитору мы и разговорились. А потом нашли друг в друге много такого, что связало неожиданными узами.

У него было не какое-нибудь затасканное, а настоящее римское имя.

Но любил я его не за имя. Вернее, не только за имя.

Он оказался единственным, способным слушать меня, не перебивая. Ему были интересны мои рассказы о природе мистицизма, о вариантах коллективного сознания, о мастерстве художников прошлого, об истории Древнего Рима, и так далее…

Заводя разговор, я начинал как обычно. Спокойно и неторопливо. Но потом, чувствуя отклик в слушателе, заводился и распалялся, и когда дело касалось животрепещущих тем, впадал в транс, словно камлающий шаман. Слова лились из меня извержением вулкана, а друг мой-«римлянин» принимал их всерьез.

Я настолько полюбил его за умение слушать и понимать, что мы стали встречаться практически ежедневно.

Друг тоже бросил школу и работал помощником в каком-то портьерном магазинчике.

Хотя сам обладал недюжинными способностями к восприятию искусства.

Недаром ведь познакомились мы с ним не в пивной и не в тире, а в опере.

И одному провидению было известно, как сложится судьба каждого из нас.

22

Сколько помню, я всегда кого-то играл.

В самом прямом смысле.

Я никогда не участвовал во всяческих любительских спектаклях и постановках. Мне было скучно напяливать чужие роли и повторять чужие слова.

Наверное, я мог бы стать серьезным артистом.

Но я постоянно играл одного и того же героя: себя самого.

Поскольку был все время разным.

В зависимости от настроения, состояния и окружающей среды.

Сначала привычка постоянно быть в маске роли возникла у меня, вероятно, из-за морального гнета со стороны отца и школы.

Постепенно я привык, что я всегда — не просто я, а я какой-то конкретный. И играл себя непрерывно, самозабвенно и разнообразно.

Себя поэта.

Себя музыканта.

Себя завзятого театрала.

Себя художника.

Себя оратора.

Себя разочарованного жизнью человека.

Признаюсь, что дома я иногда пробирался тайком в мамину спальню и репетировал самого себя перед висевшим около ее кровати большим зеркалом. Отрабатывал — сам не знаю, для чего и для кого — выразительные позы и жесты. Проговаривал перед молчаливым стеклом целые речи, следя за выражением собственного лица и предугадывая реакцию несуществующих слушателей.

К счастью, мама ни разу не застала меня за таким занятием.

Иначе она бы еще чаще называла меня помешанным.

Но в самом деле умение не быть собой, а постоянно играть самого себя сильно помогало мне жить в чужом и враждебном мире, который открывался за дверью моей комнаты.

Не играл никого я только перед двумя людьми.

Перед мамой и своим единственным «римлянином» другом.

Не знаю, правда, в состоянии ли были даже они понять, какую разницу в общении представлял я для них и для всех остальных.

23

На первый взгляд я казался открытым и простым.

Мои голубые глаза в детстве — и до сих пор — наполнялись слезами по всякому поводу, кажущемуся достойным.

Меня — как всякого художника — было очень легко обидеть. Грубым словом, неприятным взглядом. Да еще бог знает чем. Мама рассказывала, что маленький я постоянно капризничал. Выросши, перестал — это не подобало мужчине. Но обидчивость моя, вероятно, врожденная, росла и укреплялась качеством моей души.

Да, конечно, я был не таким, как другие.

Постоянно вздрюченный домашним адом, который создал отец, я рос дерганным. Хотя, вероятно, повышенная чувствительность моей нервной системы обуславливалась не только условиями жизни, но и врожденными чертами характера.

Я всегда плохо спал; мысли блуждали в моей голове, не давая угаснуть сознанию и уйти в мир покоя.

Я никогда не дрался, не пытался дать сдачи обидчикам, не сопротивлялся побоям отца и даже не дерзил учителями, которые оскорбляли меня на глазах всего класса.

Я просто знал, что не обладаю ни властью, ни физической мощью — а значит пока не могу дать отпор превосходящей силе. И вынужден смирить свою гордыню до времени.

Думаю, что и одноклассники, и учителя принимали меня за несерьезного, мягкого полуидиотика. Который изредка может выдать нечто из ряда вон выходящее, но в остальное время безобиден.

И никто из них не представлял, что я ничего не забываю. Что я злопамятней, нежели слон или кот. Что в книге моей прожитой жизни аккуратными столбиками, по датам, хранятся имена всех моих обидчиков с того момента, когда я начал воспринимать окружающий мир.