Невозможная птица - [97]

– Вот, – мальчик вытянул свой кулак. – Подержи меня немного.

В его руку легла колибри. Крошечное, хрупкое создание: она не весила почти ничего на его ладони. Её сердце билось миниатюрной барабанной дробью. Картина вспышкой проникла в его мозг, как пейзаж, озарённый молнией. В ней не было смысла. Дэниел почувствовал себя внутри зеркала, глядящим наружу на собственное лицо. Только по зеркалу стекали капли. Потом… чернота.

– Не так. Ты должен сжать кулак.

Дэниел сжал кулак – и у него появилось странное чувство, что он знал этого мальчика всю свою жизнь. Но память об этом была похожа на то, как бывает, когда плохо настроишься на радиостанцию: отдельные фрагменты, обрывки картин, слов и лиц – по существу, шум.

– Это я, – сказал Дуайт. – А твоя где?

– Что?

– Твоя птичка.

– У меня её нет.

– Это невозможно.

– Разве?

Мальчик посмотрел вверх, словно глядя на след пролетающего самолёта или на НЛО. Дэниел не мог заставить себя проследить восторженный взгляд мальчика. Какое прекрасное лицо, думал он. Его родители, должно быть, любят его. Внезапная прохладная тень накрыла день, смягчив краски вокруг.

– Он не в нашей команде, – сказал мальчик.

Дэниел наконец взглянул вверх. Большое белое кучевое облако закрыло солнце, его края светились жёлтым. Как на открытке, подумал он.

– Где же тогда его птичка?

Дэниел посмотрел на лицо Дуайта. Какой печальный сумасшедший мальчик.

– Это нечестно, – мальчик посмотрел на него и ухмыльнулся. – Да, круто. Они говорят: ты должен вспомнить.

– Вспомнить что?

– Аварию.

Дэниел почувствовал внезапный холодок. Словно что-то собиралось вот-вот свалиться ему на голову.

– Зачем?

– Они – добрые ребята. Просто иначе это не работает, – Дуайт склонил голову на плечо, прислушиваясь. – Они говорят, что с радостью избавили бы тебя от этих воспоминаний. Ну да ведь это не может быть хуже, чем у меня, а я все помню. Кроме лица того человека, – он посмотрел на Дэниела. – Я не люблю этот кусок.

Дэниел встал перед мальчиком на колени.

– Ты можешь говорить с ними?

Тот улыбнулся.

– Угу. Им нравится мой вкус.

Дэниел содрогнулся.

– Скажешь им кое-что от меня?

– Конечно.

– Скажи им: «Ничего не может быть хуже, чем это».

Дуайт опять посмотрел в небо.

– Он говорит: «Ничего не может быть хуже, чем это». – Его бровь изогнулась. – Ох. Они говорят, что они это слышали. – Пауза. Очевидно, длинный монолог. Мальчик наморщил лоб, внимательно слушая. – Нет, он может использовать меня. Я не против. Нет… нет… конечно. Только выпустите его, ладно? Он хочет домой.

Потом Дуайт повернулся к нему, положил сложенные чашечкой руки поверх ладони Дэниела и своей птицы и прошептал:

– Попроси их вежливо, и они позволят тебе уйти.

– Почему?

– Так заведено там, откуда они родом. Они там все время говорят пожалуйста.

– Хорошо, – сказал Дэниел, так и не поняв. – Спасибо.

– Всегда рад помочь, – ответил тот ровным голосом. Явно научился этому, копируя кого-то из взрослых. Свою мать, возможно.

– Дуайт! – закричала Эмма из лавки. – Куда ты запропастился?

– Я, пожалуй, пойду. Она меня хватится. С ней лучше не связываться. Ещё увидимся, – мальчик уловил взгляд Дэниела и поправился: – То есть я хочу сказать – больше не увидимся. Ладно?

– Ладно, – умудрился выговорить он.

Дуайт пошёл обратно, плавая в своих мешковатых джинсах, шнурки на его рубиново-красных теннисках развязались и волочились за ним – он шёл мимо насосов с вишенками и был очень похож на того маленького мальчика, каким когда-то был Дэниел, до того, как все это у него отобрали. Дэниел почувствовал, как его заполняет ещё большая пустота, чем когда-либо прежде. Словно с него содрали все, что ещё имело какое-то значение. У него не осталось ничего, что он мог бы потерять или отдать. Он никому не был любовником, никому не был отцом, никому не был сыном.

Вот в этот момент и случилось чудо.

СМЕРТЬ – ЭТО НАСОВСЕМ

Чёрный кот по имени Себастьян отпустил Майка так же быстро, как и укусил.

Он спрыгнул с его колен и торжественно вышел из комнаты, осмотрительно ступая по красным квадратикам. Держась за запястье, Майк увидел цепочку дырочек в коже на том месте, где обычно носил часы. При шоке, какой он получил, он не должен был чувствовать боли. Однако его трясло.

Хранительница посмотрела на него и повторила его мысли:

– Трясло. Несло. Коромысло. Успокойся, Майкл. Обещаю тебе: это будет ровно настолько больно, насколько ты этому позволишь.

– Этот подонок укусил меня!

– Я позволяю ему попробовать свои силы время от времени. Тебе полегчало?

– Нет, – ответил он. – Ты вроде бы говорила, что он ручной.

– Я никогда не говорила, что он ручной, – захихикала она. – Я сказала, что он хорошо воспитан, – Хранительница подошла к раковине и включила воду. – Откуда взялась идея о страдании в качестве очищения? Из чувства вины? Из желания ублаготворить боль? Чтобы придать страданию оттенок справедливости? Смысла? Это придумала не я, уверяю тебя.

Она вытащила из раковины влажное красное полотенце.

– Держи руку, – сказала она, промакивая его рану. – Ты думаешь, Богу есть дело до того, кто с кем спит? Ты вообще имеешь представление, о том, сколько организмов трахает друг друга каждую миллисекунду? – она приложила к его запястью чистый лейкопластырь. Было такое чувство, словно Себастьян оставил один из клыков у него под кожей, как сломанный кончик карандаша.