Невозможная птица - [5]

– Правда? – настаивал мальчик.

– Правда, – ответил он. – Волшебных слов нет.

Сын прошептал:

– А колибри не так сказали.

На секунду он подумал, что ослышался. Что-то про маму?[6] «Мама бы так не сказала» – вот, наверное, что сказал мальчик. Но тут же, осознав, что услышал правильно, Дэниел осознал также, что не понял того, что услышал.

– Колибри? – переспросил он.

Но мальчик либо спал, либо обиделся, что отец солгал ему.

Дэниел сидел на краю кровати, глядя на снег.

Он всегда любил эти минуты после кошмаров. Слышать успокоившееся дыхание Шона. Шум случайных машин. В ни часы движение почти прекращалось. Вообще, как он заметил, в последнее время даже днём стало как-то тише, чем раньше. Куда все подевались? Детройт двухтысячного, подумал он. Бегство белых началось с беспорядков шестьдесят седьмого и никогда не прекращалось. Налоги сокращаются. Куда ни посмотришь – пустые, заросшие сорняками участки. Он читал, что в городе сейчас 4000 заброшенных домов. Снесли даже старое здание Гудзона[7] – когда-то городскую достопримечательность Детройта. Люди специально приходили в центр города, чтобы посмотреть на замысловатые рождественские витрины. Движущиеся эльфы, латающие обувь и нарезающие ножницами разноцветные ленты. Вроде поездки в Диснейленд: «Это – Маленький Мир». Последнее, что он помнил – их поездка во Флориду. Но он не хотел думать об этом. Вместо этого он стал вспоминать, как сносили здание. Двадцать этажей темно-бордового кирпича, обрушивающиеся внутрь себя, исчезающие в земле, как гроб, поставленный на попа. Все кончено. И набегающий прилив пыли, поднявшейся султаном и поглотившей окружающие кварталы, стерев все в поле зрения. Все кончено. Подобно снежному туману за окном. Подобно его памяти.

Шон посапывал, и снежные хлопья тихо опускались на землю, и Дэниел думал: чудеса, где-нибудь, Майк, тёмный сгусток материи, колибри, кошмары.

Джулия, подумал он, боясь произнести её имя вслух. Мне необходимо волшебное слово.

2000 – ВОЛШЕБНЫЙ ЧАС

Уже опускаясь в спящую темноту Лос-Анджелеса, Майкл Глинн знал, что что-то не в порядке. Он не знал только, насколько не в порядке. Он думал о том, что его, наверное, можно было бы вставить в какой-нибудь фильм – человек, затерянный в джунглях, скитавшийся целыми днями, вылезает из мрачных дебрей сельвы, щурясь на яркий свет прогалины; израненный, голодающий, он чувствует запах дыма, видит лагерь, цивилизацию, слышит человеческие голоса, плачет, слышит приветствия, он дома. Ему никогда не приходило в голову, что он может быть мёртв. Майк никогда не бывал мёртв прежде.

Как ни рад он был вернуться домой, при виде Лос-Анджелеса у него возникло какое-то дурное предчувствие. Лос-Анджелес выглядел с воздуха как город-призрак. Море сияющих медью огней, обычно заполнявших долину, превратилось в сеточку пересекающихся цепочек жидкого света, погребённых под одеялом тумана. Тумана настолько плотного, что Майк не мог разглядеть посадочную полосу, когда пристёгивался перед посадкой. И после того как он приземлился – зубы стиснуты, потные ладони сжимают подлокотники – он не мог отделаться от ощущения, что нечто странное случилось с ним в бразильских джунглях. Нечто важное. Нечто… Черт, он не мог вспомнить. Это все туман.

Его ошеломила мысль, что память его была подобна Лoc-Анджелесу в эту ночь: пустынна. Она никогда не подводила его прежде. Это было для него предметом своеобразной гордости: он никогда не забывал лиц, номеров телефонов, обид. Чем он станет, если отнять у него память? Ещё одним занудой, наподобие его чинного братца Денни, который забывал все на свете. Даже собственные дни рождения.

Потом была бесконечная поездка в такси, ползущем сквозь белую мглу – он как будто находился внутри облака, как самолёт в финале «Касабланки»[8] – к его отелю в Санта-Монике. Майк зарегистрировался как «Глинн». Бросил багаж на пол номера и, слишком усталый, чтобы раздеваться, рухнул на кровать – его загорелое тело гудело от утомления. Не подцепил ли он чего-нибудь в джунглях? Инфекция? Или укусила какая-нибудь сволочь? Может, съел что-нибудь не то?

Безымянные обнажённые женщины – вот все, о чем он мог думать. Он вытащил свой толстый бумажник и похлопал им по ладони. Нет, он слишком измотан для секса. Даже лучший секс в мире не стоит того, чтобы перенапрягаться.

Что было не так с его памятью? Он никогда ничего не забывал. Кроме имён. Имена были его единственной слабостью. Но сейчас он не мог вспомнить даже перелёта до Лос-Анджелеса. Он что, проспал всю дорогу? Он потёр лоб и попытался сосредоточиться. Сосредоточиться. Последний день съёмок. Что он помнил?

Тот малыш.

Вождь-лилипут, который называл себя «Человек, Который Летает».

Он помнил его.

Это был тихий человечек с непроизносимым именем. Миниатюрный, смешливый вождь в головном уборе из перьев, подобно своим соплеменникам-вайомпи из амазонской сельвы ежедневно разрисовывающий своё тело, как мы утром выбираем гардероб.

Он был нужен им для последнего кадра. Большая часть съёмочной группы уже разъехалась по домам после заключительной пьянки накануне. Но у Майка родилась идея. Кое-что, чего не было в сценарии. Ему нужен был только костяк группы, чтобы наскоро снять последний эпизод. Солнце уже почти село. Новенькая грузовая «мазда» стояла на своей отметке. Все было готово. Все, кроме этой долбаной кинозвезды на его долбаном месте. Кроме вождя.