Невидимый град - [2]

И разве они одни? По дневникам Юдиной, по книге Валерии Дмитриевны, по «Самопознанию» Н. А. Бердяева, по мемуарам о. Павла Флоренского, по всем, слава Богу, сегодня сбегающимся книгам людей, умеющих слышать мысль и веру в том сердечном союзе, в каком их видел Григорий Сковорода, для которого мысль была душою и душа — мыслью, хорошо видно, что невольная бедность, горькая нищета быта вознесли дух русского человека первых пореволюционных лет в настоящие горние выси, вполне уподобляемые по напряжению первохристианским временам.

Это замечательно слышно в оркестре книги Валерии Дмитриевны, где каждый голос чист и внятен и свято равноправен, будь это несчастный отец Валерии Дмитриевны и ее много перетерпевшая мать, или великий толстовец В. Г. Чертков, И. А. Ильин, Н. А. Бердяев, сестра Маяковского Людмила Владимировна, православный издатель и исповедник веры М. А. Новоселов, или измученный ссылкой Н. А. Клюев (все они пересекли ее судьбу, и всех она вписала в книгу как в светлый синодик в надежде, что читатель тоже хоть раз оглянется в красный угол и помянет их вместе с нею). Это легко читается и в самом напряженном нетерпении текста, который как будто спешит за жадным к жизни автором и тоже прыгает от философии к театру, от театра к поэзии, от поэзии к церкви, не теряя из виду главной, непрестанной, все скрепляющей, возвышающей и оправдывающей темы любви и поиска воскрешающей цельности и единства с Богом.

Героиня переживает со страной все и все пишет с настоящей художественной силой: счастье бедной молодости, арест и расстрел отца, нетерпеливую работу по спасению беспризорников в молодой «Школе радости», и страстные диспуты о Церкви, о «ереси» марксизма и неизбежном их столкновении, и свой арест, Лубянку, ссылку, изгнание лучших русских мыслителей, жестокое преследование Церкви, яростное сопротивление «сергианству», самому духу декларации митрополита Сергия о лояльности Церкви к советскому государству (пожалуй, впервые мы видим эту и сегодня болезненную проблему не в богословском, а в живом приходском зеркале и понимаем, что она все еще не предание и не отболевшая история).

Все, все это сегодня необычайно злободневно и остро, все вернулось в сиюминутной живости, как всегда возвращается насильственно прерываемое время (и опять в этом назидательно видно, как Господень Промысел хранит такие книги до поры, когда в них будет прямая нужда). И все ищет обсуждения, потому что мы подлинно опять оказались, как пишет Валерия Дмитриевна, «на пороге нового времени, когда над тьмой человеческого страдания расцветает новый день».

Не знаю уж, как к этому относиться, но и мы, и мы ведь опять как ни в чем не бывало зачитываемся вновь горячо переведенным «Закатом Европы» и не видим, что, как и тогда, закатывается Родина и мы, как они, — только «тени уходящих культур». Вот разве не можем повторить за ними, что «если наше поколение было когда-то счастливо, то именно тогда и только тогда».

Увы, в наших сегодняшних спорах, хоть и о тех же проблемах, да не тот огонь. Мы опять беспокоимся о «белых одеждах» и не знаем, как примирить «сергианство» и Зарубежную церковь, как соединить в своем сердце церковную государственность Иосифа Волоцкого и «нестяжание» и свободу Нила Сорского, да только делаем это с гневом, каким-то взаимным стравливанием, потому что наша вера далека от той, «естественной, как биология», по определению М. М. Пришвина, которая была свойственна им. Мы с волнением вслушиваемся в сбивчивое размышление Валерии Дмитриевны о красоте, которая, по ее разумению, «сохранится в естественной поэзии». «Люди, — пишет она, — выйдут из борьбы голыми, и красота будет их первая одежда. Вот о чем, может быть, думал Достоевский, когда говорил, что „красота спасет мир“. Но вот мы вышли из борьбы голыми какой-то предпотопно бесстыдной наготой, а что-то не видно, чтобы торопились одеться в красоту, а даже как будто и далее, хоть уж вроде дальше-то и некуда, еще раздеться норовим».

Вообще в этой громоздкой лаборатории, в этом вареве идей, в этом интеллектуальном задыхании, где теснят друг друга поэты, философы, толстовцы, теософы, масоны, можно было бы сбиться и с почтительным равнодушием, наконец, отнести книгу к золотому кругу работ о пореволюционных годах, к еще одному варианту берберовского «Курсива», филипповского «Всплывшего в памяти», ходасевичева «Некрополя», то есть к книгам умным, но уже вполне историческим, если бы не светила в ней, не промывала все окна, как перед Пасхой, чистая страждущая вера героини и таинственно связанная с ней, нераздельная, даже вернее будет воспользоваться именно богословским определением «нераздельно-неслиянная» тема все преображающей и определяющей любви.

* * *

Почему-то я сразу отмечаю сердцем, что родители Валерии Дмитриевны встретились в церкви на праздник Входа Господня в Иерусалим. Она передала ему несколько веточек вербы, потому что молодой офицер то ли забыл их, то ли стеснялся идти с ними в храм, и плечо, за которым он стоял, так уже и горело у нее до конца службы. О Данте и Беатриче или о педантичном Петрарке («Лаура… впервые предстала моим взорам в лета моей ранней юности в 1327 году, утром 6 апреля, в церкви святой Клары в Авиньоне») можно не вспоминать — эти храмовые встречи ушли в легенды, в светские предания и оклик можно счесть сегодня интеллектуальным щегольством. Мы стали стыдиться высоких параллелей. Они кажутся нам одной «литературой», условием жанра. Но я вспоминаю, как любяще и смущенно вглядывался прекрасный русский писатель М. Осоргин в дневник покойного отца, в котором тот бережно и нежно описывал встречу в храме с неведомой Леночкой («Ты была у заутрени и стояла от меня близко»), как с той поры целомудренно и гимназически чисто, словно все время под взглядом Церкви, длился их роман и, каюсь, не могу удержать слез, когда в конце этих воспоминаний читаю: «Эта Леночка — моя покойная мать…»