Невидимый град - [14]

Чем была ее детская молитва? Ее единственная, доверчивая просьба была об ограждении от зла любимых родителей. Что зло существует где-то рядом — это она чувствовала и содрогалась иногда от страха. Первая исповедь в восемь лет — она была очень серьезна. Она воистину совершалась перед Богом, и потому не мешало, а, может быть, даже помогало, что священник оказался груб лицом, вдобавок горбат. Он слушал, ни о чем не спрашивая, не заслоняя главное своими вопросами…

Вся жизнь сменявшихся будней и праздников в России строилась по кругу евангельских событий, проникавших в быт людей всех классов и их связывавших. Праздники — это разноцветные огни лампадок во всех комнатах, новое платье, свежие цветы на столе, уставленном яствами. Первые три дня Пасхи — прислуга свободна, плита не топится, дверь в доме не стоит на петлях от поздравляющих («визитеров»), приезжающих всего на несколько минут.

Все знаменательное в жизни от рожденья и до смерти связывалось с церковью, но церковность оставалась часто пустой формой без понимания и души. В семье девочки была в этой форме душа, но вряд ли было понимание: в доме висели иконы, теплились лампады, отмечались праздники, но не было Евангелия, и его никто не читал.

В десять лет Ляле купили маленькую красную книжку за 18 копеек вместе с учебниками, как то требовалось школой, и вот девочка стала читать без участия взрослых эту книгу. Не толще любой современной брошюры, эта книга, с одной стороны, вызвала в мире величайшие споры, войны, зажгла костры инквизиции. С другой — вдохновляла простых людей на величайшие нравственные подвиги добра и терпенья, а гениев человечества — на величайшие творения искусства. Она создала двухтысячелетнюю культуру, в которой нашей маленькой героине суждено было расти. Остатками ее и посейчас питается обнищавшее человечество.

Книга рассказывала о чудесных событиях. Чудесное не вызывало сомнений у ребенка — он сам, как чудо, недавно появился из таинственных глубин природы. Поразило в Евангелии другое: слова о совершенной любви, подобной солнцу: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас; да будете сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных… Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный»^{20}.

Эти слова, именно эти слова вызвали первые слезы духовного восторга у ребенка. Все забылось и растаяло в тумане прошлого, все поглотило время, но эту минуту она запомнила навсегда. Только раз на самой заре жизни у белой детской постели под бумажным Пантелеймоном она почувствовала богатство любви как величайшую реальность жизни, ее цель, как исчерпывающий смысл своего существования. Для этого стоило жить, ради этого было не страшно и умереть. Не об этом ли прочитала я позднее у Пришвина: «Путешествие ценно не так тем, что оно обогащает человека новым знанием, как тем, что открывает глаза на близкое. И есть такое путешествие в такую отдаленную страну, возвращаясь откуда люди могут понимать даже любовь к ближнему и даже к врагу. Только надо очень далеко уехать: я там не бывал»^{21}. — «А я там была однажды», — могла бы откликнуться ему на эти строки Ляля, но тогда они еще не знали о существовании друг друга.

Жизнь ребенка пролетает над тяжелым бытовым временем, в более подвижном и отзывчивом на все потоке. И потому можно сказать, что только в «детской» комнате жизнь семьи бывает вполне современна. Так и Ляля жила, как бы вдыхая время или летя с ним, а жизнь ее родителей шла по заведенному, внушенному и привычному времени порядку.

После Евангелия, года через три, появился в детской Л. Н. Толстой. Это были «Исповедь», «Так что же нам делать?», «После бала». Смелые, бьющие в сердце слова о зле жизни впервые были услышаны подростком. Эти слова требовали не только любви, но и борьбы за любовь. Это и был голос современности, стучавшийся в каменные стены храмов, уже обреченные в скором времени на разрушение. Толстой ничего не нарушил в мировоззрении Ляли, он внес лишь корректив действенности, может быть, отвлек от мечтательного мистицизма. «В религии она естественная, как будто религия есть биология, — запишет о ней впоследствии Пришвин. — Ни малейшего суеверия, ни малейшей мистики, и даже не любит луну»^{22}.

Любовь к старшим и воспитанное послушание спасли девочку от нигилизма и разрушения собственных основ^{23}.

Однажды за ужином отец рассказал, как он в молодости был свидетелем телесного наказания солдата — почти как у Толстого. Ляля потеряла сознание, и взрослые заметили это, лишь когда она беззвучно соскользнула со своего стула под стол. Именно после этого случая и начала она повторять себе евангельские слова, которые в свою очередь повторяли ее духовные отцы — все лучшие люди России: «Нет больше любви, как если кто душу свою положит за друзей своих»^{24}. Много горького нужно пережить, чтобы понять, как слаб человек в своих лучших намерениях и как он самонадеян; понять, что плод жизни реален и у того, кто лишь