Невидимка с Фэрриерс-лейн - [138]

Морщина залегла на лбу Кэтлин. Она облизнула губы и поджала их. Ей было бы чуждо все человеческое, не задумайся она сейчас о том, чтобыло в этой женщине, какой огонь ее сжигал, что первый муж Кэтлин столь многим рисковал, только бы добиться ее расположения. Но, глядя на Кэтлин во все глаза, Шарлотта не заметила ни ненависти, ни отвращения – только печальное любопытство. И еще она заметила, как сжалась на спинке кресла дочери рука Проспера, так что побелели костяшки пальцев. Возможно, он переживал ее горе сильнее, чем она сама.

Кэтлин обернулась, и, не видя взгляда Шарлотты, улыбнулась Девлину, который стоял за креслом Ады. Он тоже ей улыбнулся, тепло и нежно, и уголки ее губ слегка поднялись, когда она вновь повернулась к сцене.

Как долго Девлин О’Нил был влюблен в нее? Задолго ли до смерти Блейна? Безобразная, отвратительная мысль, и Шарлотте стало от нее очень не по себе, хотя она понимала ее естественность. Ей нравились и Кэтлин, и Девлин. Достаточно в семье и одной трагедии.

Она взглянула на руку О’Нила, державшуюся за спинку кресла Ады, красивую руку с тщательно ухоженными ногтями; на его сюртук превосходного фрачного сукна, на шелковую рубашку, на дорогие запонки в манжетах. А как все это выглядело до женитьбы на Кэтлин?

Шарлотта снова повернулась, и теперь ее взгляд упал на Аду. Лицо пожилой леди было изрезано жесткими линиями какого-то затаенного, очень волнующего ее чувства. Оно было уже привычно для Ады – ничего яростного и острого, только застарелая боль. Она глубоко врезалась ей в душу, Ада ее терпит мучительно и уже давно. Что же это? Разочарование? Нет, для разочарования оно слишком остро. И это не страх, чувство гораздо более тяжелое, чем обычная привычная горесть.

Шарлотта взглянула на Проспера, сидевшего за Кэролайн, рука его все еще лежала на спинке кресла Кэтлин. Его одутловатое лицо с глубоко посаженными глазами и острым как лезвие носом было неотрывно повернуто к сцене, он словно забыл о семье и приглашенных. Что же так захватило его внимание? Драма, разыгрываемая на сцене, или сама Тамар Маколи, которая похитила у его дочери первого мужа?

Никто не обращал внимания на Шарлотту или О’Нилов, Аду и Проспера Харриморов. Только Джошуа на сцене вдруг повернулся в сторону их ложи, и тут же взгляд его скользнул мимо.

Шарлотта снова поглядела на Аду и поняла, какое чувство отражалось у нее на лице и мучило ее душу: чувство вины.

Но почему?

Не потому ли, что ее Проспер родился хромым и она ощущала себя ответственной за это? Нелепая, абсурдная мысль, что ее муж осквернил ее своей связью с еврейкой и от этого сын родился с физическим недостатком…

Ада оглянулась и поймала пристальный взгляд Шарлотты. Глаза ее расширились.

Молодая женщина прерывисто вздохнула и почувствовала, что густо краснеет.

– Благодарю, что вы пригласили нас, – выдавила она из себя, чувствуя себя при этом ужасной лицемеркой. – Великолепная драма. Как эта женщина страдает из-за своего ребенка! Очень трогательно… – Она осеклась, слова застряли у нее в горле.

– Очень приятно, что вам нравится, – с усилием произнесла Ада. – Да, пьеса очень сильная.

Примерно с четверть часа они сидели молча. Действие на сцене достигло кульминации с появлением самого ребенка. Шарлотта не ожидала этого и была очень удивлена. То было хрупкое, светловолосое дитя с грустным, мечтательным, невинным личиком. Оно настойчиво напоминало другое детское лицо, которое Шарлотта уже видела, но никак не могла припомнить где. Ребенок очень отличался от ее собственных детей; он был светлее и с более мягкими чертами лица.

А затем она услышала негромкое восклицание Кэтлин, увидела, как та поднесла ладонь ко рту, чтобы заглушить возглас, как Проспер Харримор так крепко вцепился в спинку кресла, что из-под ногтей его показалась кровь.

Ребенок на сцене был удивительно похож на дочь Кэтлин, только это был мальчик, или же, по крайней мере, казался им, потому что был одет в костюм мальчика. Разница между обоими детьми была, наверное, всего в несколько месяцев. Ребенок остановился перед Тамар Маколи, своей матерью по сюжету пьесы и, разумеется, в жизни.

Ребенок Кингсли Блейна от еврейки – прекрасное дитя, совершенное внешне, безо всяких физических недостатков. Тамар носила его, наверное, в одно и то же время, что и Кэтлин – свою дочь.

И вдруг со страхом и замиранием сердца Шарлотта поняла, почему Ада чувствует себя виноватой, почему на ее лице отразился страх, который появлялся и прежде, – и что это за чувство, которое заставляет кровь выступать из-под ногтей Проспера.

Нет, не Аарон Годмен убил Кингсли Блейна, и не Джошуа Филдинг, якобы убивший из ревности к нему, и не Девлин О’Нил – чтобы завладеть Кэтлин. Это был Проспер Харримор, который ненавидел и боялся всего чужого и того, в чем видел причину своего собственного физического несовершенства. А потом история повторилась с его дочерью: ей тоже изменил муж, и тоже с еврейкой, в то время как дочь была беременна от неверного мужа – и значит, дитя тоже должно родиться с каким-нибудь недостатком.

Не было никаких доказательств вины Проспера, только собственная убежденность Шарлотты в том, что Проспер – убийца. В этом она не сомневалась нисколько. Виноват был он. Об этом говорило лицо Ады. Об этом же говорил его взгляд, устремленный на ребенка на сцене.