Невеста оборотня - [40]

— И вы все это время находились рядом и наблюдали за… этим?!

— Но, мой милый, мой отказ исполнить его пожелание не смог бы помочь несчастной девчонке и лишь подверг бы опасности то, что было для меня ценной и полезной дружбой. Но даже сегодня этот ремешок имеет прелестную фактуру — не так ли? — и напоминает о розовом тепле пылких ласк возлюбленного.

Пока француз говорил, он держал ремешок пропущенным сквозь свои пальцы, словно испытываемые им при этом ощущения будили в нем некие возбуждающие чувственные желания воспоминания, а затем, прежде чем закрыть и запереть за собой дверь, он бережно повесил ремешок на то же место.

— Каждую ночь, когда я буду находиться вне дома, Де Рец будет спать в этой комнате, и двери ее будут открыты. Это позволит моей молодой жене иметь рядом с собой ангела-хранителя, не поддающегося ни на какие уговоры посторонних. — И Сен-Лауп вновь улыбнулся мне.

— Осмотрим ли мы сейчас ту комнату, которую я приберег напоследок, ибо она олицетворяет собой весь смысл моего существования — это апартаменты новобрачной, — произнес Сен-Лауп, бросаясь открывать дверь и становясь в сторону, предоставляя мне тем самым возможность войти в нее.

То обстоятельство, что мы подошли к этой двери в самом конце осмотра дома, предостерегло меня, что Сен-Лауп предназначил комнату Фелиции для последней, окончательной пытки.

Но в то время как тревога, проистекающая от этой задержки, должна была усиливать тот эффект, который француз хотел на меня произвести, я получил благоприятную возможность ожесточиться против уготованных мне мук. Кроме того, грубые рассказы Барри и тишина и покой самого дома подготовили меня к тому, что я должен был увидеть. Поэтому я смог позволить своему равнодушному взгляду переходить с низкой французской кровати с ее резными купидонами и украшенным цветочной гирляндой изголовьем на розовый ковер на полу, на котором, словно в густом мху, тонули мои ноги, к инкрустациям золотом и слоновой костью на туалетном столике, изображающим сцены любви, а от них к полупрозрачной прелести кружевного пеньюара, лежащего в ожидании женщины на шелковых подушках шезлонга, словно я присутствовал на демонстрации изделий модного драпировщика.

Его глаза, не упустившие ни единого перемещения моего взгляда, были словно прикованы к моему лицу.

— Как вы думаете, это доставит ей удовольствие? — дрожащим от сладострастия голосом произнес он и, подхватив с подушек пеньюар, быстро дважды прижал его к своим губам, с пристальной издевательской усмешкой, скользнувшей над кружевными волнами и, возможно, вызвавшей бы у него муки Тантала, окажись он на моем месте, взглянул при этом на меня. Но его поступки показались мне гротескными до абсурда.

— Хорошо, — с расстановкой произнес я, — но вы не должны забывать, что американские леди, особенно тех из них, кто подобно моей кузине, жил, главным образом, в деревне, утомляет роскошь таких искусно сделанных вещиц, доставляя им вместо удовольствия одно беспокойство. И я делаю это мое единственное замечание об убранстве этой комнаты только потому, что вы спрашиваете меня об этом. Хотя само по себе оно, конечно, безупречно.

Я испытал определенное удовлетворение, увидев Сен-Лаупа в замешательстве, когда он осознал, что так тщательно подготовленная им сцена своего триумфа обернулась против него. И вспыхнувшая в его взоре свирепость выжгла улыбку из его глаз.

— Будем надеяться, что я имел трудный опыт разговора с признанным авторитетом в этой области, — презрительно усмехнулся француз. И он молча поклонился мне через порог. Мы вышли в гостиную и Сен-Лауп обратился ко мне со своим обычным выражением легкой насмешливой учтивости на лице.

— Стакан вина сейчас и бисквит перед тем, как мой слуга отвезет нас обратно в город?

Но я решил, что в этот день у него не будет больше благоприятных возможностей одерживать верх надо мной. Удовлетворение, полученное мною от незначительной победы над Сен-Лаупом, оказалось слишком кратковременным, чтобы поддержать мое самообладание более чем на минуту или две, и моя душевная стойкость была уже на пределе.

Я поблагодарил француза за гостеприимство, но сказал, что вино все еще запрещено мне моим врачом и что меня слишком страшит опасность ушибить плечо при спуске с холма в карете; и поэтому я вернусь в город пешком. За исключением того, что экипаж француза обогнал меня на дороге, и Сен-Лаупа не было в нем, у меня не сохранилось больше никаких воспоминаний ни о моем спуске с холма, ни о том, кого я встречал на улицах, ни о том, каким образом я добрался до дядиной двери. Дом я нашел в том состоянии радостной суеты, какая в большинстве случаев сопровождает приготовления к важному и значительному празднику. Чтобы принять меня, Барри, с закатанными рукавами рубашки и в фартуке из зеленого сукна, даже оставил двух нанятых ради такого события официантов, накрывавших под его надзором длинный обеденный стол в столовой. Мисс Фелиция, сказал он мне, заканчивает в гостиной составление последних букетов из живых цветов, и тотчас же провел меня к ней.

Я знал, что в это время суток и в такой ясный день вся гостиная должна быть заполнена светом, ибо дом стоял на достаточно высоком месте и солнце, склоняющееся к вершинам холмов за рекой, заливало комнату потоками своих стремительных лучей. Но в моей памяти она осталась местом мрачного уныния, единственным светлым пятном в котором была Фелиция, чей стройный силуэт с золотым нимбом вокруг головы феерически выделялся на фоне высокого окна; рядом с ней находилась ее новая служанка, проворная молодая особа, заменившая благодаря необыкновенной щедрости мосье де Сен-Лаупа Уэшти. Увы, даже ее любезная воркующая скороговорка звучала насквозь фальшиво.