Невеста императора - [4]

Никогда не забыть мне того взволнованного смущения, которое отразилось на лицах присутствующих уже после первых глав «Исповеди» Августина из Гиппона. Ничего подобного не доводилось нам слышать до тех пор. Сейчас я думаю, что эту книгу нельзя читать вслух, на людях. Ты словно застаешь автора в момент самого интимного, самого горячего объяснения в любви — в любви к Богу. Он называет Бога «моя радость», «мое счастье», «мое блаженство». Он переходит от восторга к мольбе, от мольбы — к благодарности, от благодарности — к изумлению. Каждый из нас, наверное, доходил когда-нибудь в своих тайных молитвах до экстаза. Но никому не приходило в голову, что этот экстаз можно излить на папирус.

«…Кто даст, чтобы вошел Ты в сердце мое и опьянил его так, чтобы забыл я все зло свое и обнял единое благо свое, Тебя?.. Не скрывай от меня лица Твоего: умру я, не умру, но пусть увижу его».

«…Я уходил все дальше от Тебя, и Ты дозволял это; я метался, растрачивал себя, разбрасывался, кипел в распутстве своем, и Ты молчал, о поздняя Радость моя!»

«…Я искал путь, на котором приобрел бы силу, необходимую, чтобы насладиться Тобой, и не находил его».

«…Я удивлялся, что я уже люблю Тебя, а не призрак вместо Тебя, но не мог устоять в Боге моем и радовался: меня влекла к Тебе красота Твоя».

Так говорят с возлюбленным — не с Богом. Если кто присоединялся к слушающим, не зная, что читают, то потом спрашивал, не новый ли это перевод «Песни песней».

Чтение «Исповеди» Августина растянулось на несколько вечеров. И каждый раз гости собирались притихшие, торжественные, прячущие глаза друг от друга. Потому что понимали — мы собираемся смотреть на обнажающуюся человеческую душу. И не знали, пристойно наше волнение или греховно. Но не могли отказать себе. С каждым вечером слушателей становилось все больше. Пришлось ставить скамьи и в атриуме, и в перистиле, и в садике вокруг фонтана, а читающий находился посередине, так чтобы было слышно и тем и другим. Не возникало обычных шумных обсуждений после чтения, расходились задумчивые, тихо переговаривались.

И я могу засвидетельствовать со всей прямотой, что одним из самых взволнованных и благодарных слушателей был Пелагий Британец. Пусть впоследствии они с Августином стали непримиримыми противниками. Но тогда, во время чтения в доме Аникия Пробы, душа Пелагия слышала душу Августина так, как заповедовал нам Господь слышать друг друга.

(Понтий Меропий Паулинус умолкает на время)

Так говорил мне мой двоюродный дядя Меропий, сидя со мной во дворе своей епископской церкви в Ноле, построенной в честь святого Феликса. Мои записи помечены маем 419 года. Это значит, что по приезде в Италию я отправился к нему в первую очередь. Никого из родственников не любил я так, как Понтия Меропия. Кажется, у него вообще не было врагов. Когда визиготы ворвались в Нолу (это случилось лет за десять до моего приезда), они грабили и жгли без разбору. Поначалу они были в ярости, что в доме епископа не нашлось никакой добычи. Но потом притихли и ушли, не причинив никому вреда. Как видим, праведная бедность может спасти не только душу, но порой и тело.

Один лишь раз в тот приезд я видел дядю Меропия сердитым. При этом сам же и прогневал его. Спросил, нет ли у него новых стихов. Оказывается, он не хотел вспоминать о грехах юности. Занятия поэзией казались ему несовместимыми с христианской верой и саном епископа. Но мы в семье очень любили его стихи и гордились родством с поэтом. Да не посетует на меня душа его — я приведу здесь отрывок из его переписки с поэтом Авсонием. Он жил тогда с молодой женой в Испании, а его учитель, знаменитый Авсоний, — в Галлии. И очень звал его к себе, прямо засыпал стихотворными приглашениями. Меропий же Паулинус, недавно принявший христианство, отвечал ему так:

То, что отсутствую я из отечества целых три года,

Что для блужданий своих я другие края себе выбрал,

Вовсе о нашем забыв содружестве в годы былые,

Сердит тебя, и меня отечески ты упрекаешь.

Я понимаю твои задушевные чувства и мысли

И благодарен тебе за гнев, порожденный любовью;

Я бы хотел, чтобы просьба твоя о моем возвращенье

Мне исполнимой была. Но могу ль я подумать об этом,

Если молитвы свои воссылаешь ты вовсе не к Богу,

Но в своей тщетной мольбе обращаешься к Музам Кастальским?

Нет, по-иному совсем я живу: не увидят, надеюсь,

Здесь поврежденье ума, в заблуждение впавшего, если

Сам и открыто признал и сознался по собственной воле

В том, что я жизнь изменил не по собственному разуменью.

Мной руководит теперь новый разум, не прежний мой разум,

Но обратившийся в мой по воле Бога, и если

Видит достойными Он и мысли мои и поступки,

Благодарю я тебя и тебя первым делом я славлю

За наставленье тому, что Христу оказалось угодным.

Вот почему поздравлений я жду от тебя, а не жалоб,

Раз твой питомец Павлин, взращенный твоими трудами,

Бывший за сына тебе, чего отрицать ты не станешь,

Даже считая меня совращенным, так изменился,

Что угождает Христу, оставаясь, однако, при этом

Верным Авсонию; он прославит тебя непременно

И принесет тебе плод с твоего же дерева первый.

Почти неделю прожил я у добрейшего Понтия Паулинуса, слушая его рассказы. Однако и с ним мне нужно было быть настороже. Даже ему не мог я открыть свою горячую приверженность учению Пелагия Британца. Нет, конечно, я не думал, что он может донести на меня. Но он бы очень огорчился и, вместо рассказа о прошлом, погрузился бы в сетования о будущем, стал бы объяснять, какие беды ждут меня там, если я не вернусь на истинный путь. Кроме того, он ничего не умел скрывать. Он стал бы рассказывать близким о том, какая «беда» случилась с его племянником, и тогда… Слишком много моих единоверцев к тому времени уже было заперто в тюремные подвалы. Ради своих табличек и папирусов я должен был оставаться на свободе.