Неверная - [105]

Когда в июне Хавейю выпустили из больницы, я поселила ее в нашей с Марко квартире в Лангеграхте. Получилось все не слишком хорошо. Она стала крайне непредсказуемой, и все свое время мне приходилось тратить на то, чтобы убедить ее пить таблетки. Марко старался помогать, как мог, но они с Хавейей постоянно ругались: оба были слишком упрямыми. Я разрывалась между переводами, учебой и сестрой, за которой приходилось ухаживать, в моей жизни почти не осталось места для Марко, не говоря уже о друзьях.

Хавейя была твердо намерена уехать домой, в Кению. Она позвонила нашей матери, которая была с ней согласна. Мама сказала мне: «Разумеется, Хавейя сошла с ума в этой кафирской стране. Тебе, Айаан, тоже надо возвращаться домой, пока и ты не свихнулась». Отец, Джоанна и все остальные сказали, что я не имею права мешать Хавейе вернуться домой. В июле она уехала.

Я испытала огромное облегчение, когда вновь смогла сосредоточиться на учебе, хотя и стыдилась признаться себе в этом. Я очень сильно отстала; постоянные поездки в Неймеген отнимали много времени, как и моя работа переводчиком, которая была нужна мне, чтобы содержать Хавейю и посылать деньги маме.

В Лейденском университете мы занимались небольшими группами, но сами занятия могли быть довольно трудными. Преподаватели предлагали нам три-четыре теории о каком-либо абстрактном понятии – харизматическом лидерстве, поддержке революции средним классом или необходимости пропорционального представительства. Затем нас просили проанализировать, нет ли в данных теориях каких-либо пробелов и поддерживают ли их имеющиеся данные. Нам предлагалось сформировывать свои собственные концепции. Если у нас не получалось разработать альтернативную теорию, преподаватели говорили, что мы нелюбознательны и не годимся в ученые. Приходилось все тщательно продумывать, использовать правильную методологию, а иначе то, что мы говорили, считалось пустой болтовней, которой так любят заниматься завсегдатаи пивнушек. Преподаватели советовали нам много читать, в том числе и книги, не входившие в университетскую программу. Я обожала учиться, но выполнять все предъявляемые нам требования было тяжело.

В сентябре 1997 года у меня появилось право подать заявление на получение голландского гражданства. К тому времени я прожила в Голландии уже пять лет. Я с трудом дождалась этого события; на самом деле я подала заявление за несколько месяцев до того, как подошел срок. Голландский паспорт был мне нужен, чтобы путешествовать – как беженке делать это мне было довольно тяжело. К тому же я все еще боялась, что власти узнают о моем обмане и отберут у меня статус. Я думала, что если получу голландское гражданство, то уже ничего не будет мне угрожать. Я была беженкой всю свою жизнь, с тех пор как в возрасте восьми лет покинула Могадишо. Теперь же мне хотелось стать полноправным, активным членом живой демократической системы. Я хотела быть вместе со всеми.

21 августа 1997 года мне пришло письмо: спустя пять лет (с точностью чуть ли не до одного дня) после того, как мне присвоили статус беженца в Лунтерене, королева Голландии приняла мою заявку на получение голландского гражданства. Уже через две недели я могла забрать свой новый паспорт в городском совете Лейдена.

Когда подошла моя очередь, сердце у меня бешено колотилось. «Я за документами на получение гражданства», – сказала я коренастой, светловолосой женщине, сидевшей за столом, и показала ей полученное письмо. Она взглянула на меня и сказала: «Хорошо. Оплатить можете вон там». Кассир принял у меня деньги и отдал взамен мой голландский паспорт. Там были моя фотография и мое имя – Айаан Хирси Али, которое теперь уже казалось вполне нормальным. Не было ни торжественных речей, ни лекции о моих правах и обязанностях. Получение паспорта выглядело самым маловажным из всех событий, происходящих в мире.

По такому случаю мы с Марко устроили вечеринку, на которой я сказала всем: «Я голландка!» Никто не захихикал, но все присутствовавшие поглядели на меня странно. Дело было не в том, что я, чернокожая, объявила себя голландкой – с этим-то как раз не было никаких проблем. Но для этих людей «быть голландцем» не значило абсолютно ничего. Более того, моим друзьям-голландцам, похоже, становилось неловко от символов голландской нации: флага и монархии. Эти вещи словно бы напоминали им о предательских временах, о Второй мировой войне. Национализм для них стоял на одной ступени с расизмом. Никто не гордился тем, что он голландец.

Поначалу казалось, что у Хавейи в Кении все хорошо. Мы разговаривали по телефону примерно раз в десять дней, и она вроде бы была вполне довольна, даже говорила о том, что собирается устроиться на работу. Но потом, в октябре, она снова заболела. По телефону я слышала от нее бессвязные, сбивчивые речи, любую беседу она сводила к религиозным бредням. Она слышала голоса.

Я предложила ей вернуться в Лейден, но она сказала, что боится Голландии. Когда я позвонила в следующий раз, она сказала, что хочет обратно в Голландию, но потеряла паспорт. Она стала умолять меня приехать и как-нибудь вывезти ее. Она сказала, что мама иногда связывает ее, а Махад – бьет. Потом разрыдалась: «Я трачу время впустую, я старею, я в беде, я беременна».