Невеликий комбинатор - [11]

Карл Ильич с хрустом разогнул ноги и начал спускаться под прицелом четырех автоматов. К этому моменту мыслительный процесс в голове Поршня дошел до логического тупика. Непонятки замутили возмущенный разум Андрея Адольфовича. Гроза политической спецзоны злобно ощерился и прорычал:

— В натуре — подонок! Я те ща покажу — диктатуру с уравниловкой!..

— За все надо платить! — пояснил его закадычный бухгалтер.

Но спина Теплова уже маячила за порогом камеры. И все же ответ на агрессивный выпад пришел. По коридору Индигирской пересылки разнеслось:

— Штоха!..

Лязгнули засовы, и все стихло. Только вода продолжала биться о дно раковины, нудным метрономом отсчитывая длинные тюремные секунды. Народ потихоньку вставал с колен и расползался по нарам. Поршня и Петрова обходили стороной, стараясь не коснуться. Вокруг них образовывался вакуум, как будто в камере появились прокаженные. Худяков с Иваном Израилевичем стояли неподалеку от двери и недоуменно оглядывались. В конце концов движение закончилось. Сокамерники забились в темные углы и затаились.

— Какая-то таки лажа, — догадался валютный спекулянт Петров.

Поршень обнаружил себя оторванным от коллектива и жалобно промычал:

— Не понял?..

В менее интеллигентной компании им бы тонко намекнули на некоторое изменение их социального статуса. Но в бараке народ подобрался вежливый и тактичный. Только пожилой космополит, засидевшийся на Колыме с хрущевских времен, злорадно прошипел из темноты:

— Засохни, жмурик![2] Ты ж на самого Теплого гавкнул! Он вчера ночью по этапу пришел…

Поршень, по инерции еще считавший себя крутым парнем, успел открыть рот:

— Не въехал, какой Теплый?

Однако Иван Израилевич уже понял всю глубину катастрофы. Он тихо ойкнул и обморочно прошептал:

— Похоже-таки тот самый… Можем начинать бздеть!

Трудный процесс осмысления у Андрея Адольфовича шел недолго. Жуткая кликуха связалась с обликом не в меру говорливого мужика… Знание — страшная сила. Очень страшная. Оно вошло в квадратную башку Поршня, заставляя его челюсть отпасть с безвольным хрустом. Глаза у грозы политической зоны закатились куда-то под брови, сознание померкло. Рядом с ним рухнул валютный спекулянт Петров. От Белого моря до последнего ряда «колючки» в Туруханской зоне не было страшнее беспредельшика, чем серийный душегуб по кличке Теплый. Это знали все. Встать на его пути значило обречь себя на неминуемый «амбец». И не от банальной заточки или раскаленного штыря в задний проход… Нет! Теплый славился нестандартным до полного кошмара подходом к людям…

— Молись, чтобы ОН не вернулся! — шепнул опавшему телу пожилой космополит.

— Может, повезет, — с большим сомнением поддержал его кто-то…

Бывший художник-оформитель Карл Ильич Теплов мотал очередной срок. Он давно уже не был на воле. И не стремился. На Дальнем Северо-Востоке была неплохая экология и хорошие люди. Поэтому Карл Ильич как-то не рвался в мир никому не нужной свободы. Не для того он становился символом беспредела и воплощением ужаса, чтобы все бросить и снова превратиться в среднестатистического «ботаника». Тот самый шанс, который предоставила ему судьба, Карл Ильич использовал на полную катушку. Его блестящая карьера, начавшаяся в следственном изоляторе КГБ на Литейном проспекте, удалась. Он стал легендой криминального мира — великим и всемогущим авторитетом по кличке Теплый.

Он прошел все политические зоны страны. Вместе с ним путешествовали наколки, нарисованные фломастерами, и блатной жаргон, слепленный в порыве гениального прозрения из первых подвернувшихся букв алфавита. В стране слепых и одноглазый — король. В спецзонах содержались махровые диссиденты и прочие отбросы диктатуры пролетариата. То есть — сплошная интеллигенция. Настоящих зеков там боялись больше эмпириокритицизма[3]. А уж Теплого — просто боготворили до обморока, выворачиваясь перед ним наизнанку.

Способности Карла Ильича попали на благодатную почву. С его талантом к наведению мути он быстро посеял беспредельный ужас в пламенные сердца очкариков. Их воображение, обостренное в неволе, довершило рождение жуткого убийцы по кличке Теплый. Достаточно было пары вечеров, забрызганных словесным поносом высочайшего качества, — и по баракам поползли легенды и мифы. Каждое слово и каждый поступок Теплого молва тут же наполняла зловещим смыслом, после его туманных монологов количество якобы загубленных жизней в сознании слушателей стремительно росло. А слухи добивали впечатлительных интеллигентов эффективнее серийного маньяка. За двадцать с лишним лет они проникли в каждую щель на Колыме, превратившись в эпос. На Колыме Теплого боялись все. От зачуханных любителей радиопередач «Американского голоса» до ненадолго присевших воротил теневого бизнеса. Поэтому он жил в достатке и роскоши, пользуясь почетом и «полной уважухой»…

Теплый вернулся в барак на рассвете. Политзаключенные затаились, прикидываясь спящими. Но ужас на тихих мягких лапах бродил между нарами, заставляя сердца диссидентов панически трепетать. Теплый неторопливо двинулся к самым дальним от входа нарам. Там было самое почетное место. Значит, и его нехитрое имущество, аккуратно сложенное в четыре вещмешка, должно было лежать именно там. Дойти он не успел. В предрассветном сумраке его ждали Поршень и Петров. Размытые силуэты прежних вожаков спецзоны возникли на пути Теплого внезапно. Он остановился и устало вздохнул. Такое повторялось каждый раз. На каждой зоне. Карл Ильич привык и давно перестал удивляться.