Неутолимая любознательность - [53]

Вордсворт почему-то никогда не был среди моих любимых поэтов, но мне бы хотелось процитировать здесь несколько отрывков из тех стихов других авторов, которые я по-настоящему любил в молодости. Эти строки сыграли важную роль в том, что я стал тем, кем стал, и я знал их наизусть (а некоторые помню до сих пор).

Взбежав на светлый холм, мы пали ниц,

Смеясь, целуя милую траву.

Ты молвила: “Ты жив, и я живу.

Не станет нас, но будет пенье птиц.

Хоть старость впереди…” – “Любовь моя,

Пусть мы умрем, и пусть не будет нас,

Свечам гореть в других, – ответил я. –

И вот он, рай, он обретен сейчас!”

“Мы соль земли! Для нас цветут сады.

Мы верим только в жизнь! – сказали мы. –

Сойдем, не дрогнув, в царство вечной тьмы

В венках из роз!” Как были мы горды,

Смеясь сознанью смелой правоты! –

И вдруг, заплакав, отвернулась ты.

Р. Брук

Не говори мне, как зовется

Мотив, что вновь играет фея,

Когда сентябрь уж отступает,

Когда боярышник белеет,

Ведь я и сам прекрасно знаю,

Ведь мы давно знакомы с нею.

А. Э. Хаусман

Мне снилось: стоял я в долине, где вьется ручей,

И пары влюбленных всё шли предо мной в стороне.

Любовь, что утратил я, вышла из леса ко мне,

И свет был притушен ее приоткрытых очей.

В слезах я взмолился: “О женщины! пусть никогда

Не смотрит в глаза вам влюбленный, не ведает их,

Не то красоты не найти ему в лицах других,

Пока всех на свете ручьев не иссякнет вода”.

У. Б. Йейтс

Сердце к сердцу стояли над пенною бездной.

Он шептал: “Розы вянут с приходом зимы,

Но цветы этих волн никогда не исчезнут,

И пусть любящий слабо – умрет, но не мы!”

И все тот же пел ветер, и волны белели,

И не все лепестки еще осень смела,

Но в устах, что шептали, в очах, что горели,

Любовь умерла.

А. Ч. Суинберн

У моего отца был толстый скоросшиватель с коллекцией любимых стихов, переписанных им от руки. Эта папина личная антология, которая по-прежнему хранится у моей матери, оказала немалое влияние на мои собственные поэтические вкусы. Я был очень тронут, когда узнал, что начало этой коллекции было положено письмами, которые он посылал маме из Кембриджа, где учился в магистратуре, когда им обоим было немногим больше 20 лет. К письмам прилагались стихотворения, и мама их все сохранила.

Но вернемся к моей собственной учебе в колледже. Думая о будущем, я, кажется, никогда всерьез не рассматривал возможность заняться фермерством вместе с отцом. Мне чем дальше, тем больше хотелось остаться в Оксфорде и заниматься наукой в магистратуре. Я смутно представлял себе, что буду делать после этого и даже какими именно исследованиями мне хотелось бы заниматься. Питер Брунет предложил мне работу по биохимии. Я с благодарностью согласился и приступил, хотя и без особого энтузиазма, к изучению соответствующей литературы. Но вскоре я стал ходить на консультации к Нико Тинбергену, и это навсегда изменило мою жизнь. Я нашел для себя науку, в которой мне было над чем подумать, науку, имеющую философское значение. Судя по всему, мне удалось произвести впечатление на Нико: в конце семестра в своем отзыве для колледжа он назвал меня лучшим студентом, которого ему доводилось консультировать (хотя это не особенно громкая похвала, учитывая, что он консультировал как наставник лишь немногих студентов). Так или иначе, его отзыв помог мне набраться смелости и спросить, не возьмет ли он меня к себе в магистратуру, и, к моей несказанной радости, он согласился. Мое будущее было обеспечено – по крайней мере на следующие три года. Да и на всю оставшуюся жизнь, как я теперь понимаю.

Обучение ремеслу

Время студенческой научной работы связано с идиллическими воспоминаниями едва ли не у всех ученых. Но среда, в которой ведется такая работа, может быть в разной степени идиллической, и в этом отношении группа Тинбергена начала шестидесятых была, по-моему, особенно замечательна. Ханс Круук хорошо передал ее атмосферу в своей биографии Нико, написанной с любовью, но без идеализации[85]. Мы с Хансом пришли в группу уже после ее “хардкорного” периода, который описывают Десмонд Моррис, Обри Мэннинг и другие, но мне кажется, что и наше время имело с тем периодом немало общего, хотя мы и не так часто общались с самим Нико, потому что его кабинет располагался в главном здании отделения зоологии (в здании Университетского музея на Паркс-роуд), а вся остальная группа работала за полмили от него – в пристройке к дому номер 13 по Бевингтон-роуд, высокому узкому строению на севере Оксфорда.

На Бевингтон-роуд главным был Майк Каллен, который стал, пожалуй, важнейшим учителем в моей жизни. Я думаю, что большинство молодых ученых, работавших одновременно со мной в группе исследований поведения животных, могли бы сказать о себе то же самое. Чтобы попытаться объяснить, в каком долгу мы все перед этим замечательным человеком, лучше всего процитировать здесь окончание речи, которую я произнес на панихиде по нему в оксфордском Уодхэм-колледже в 2001 году.

Сам он опубликовал не так уж много статей, но работал необычайно усердно и как преподаватель, и как ученый. Он был, вероятно, самым востребованным наставником на всем отделении зоологии. Все остальное время (которого ему всегда не хватало, хотя его рабочий день был чуть ли не бесконечен) он посвящал научной работе. Но это редко была его собственная работа. Все, кто его знал, могут рассказать об этом практически одинаково. Об этом же можно прочитать во всех его некрологах, где все описано очень похоже, что неудивительно.