Неуловимый граф - [61]

Ему явно льстило всеобщее внимание, которое, по мнению графа, он полностью заслужил.

Он не только бесчисленное количество раз поднимался в воздух с пассажирами, но в последнее время проводил также и научные эксперименты по определению предела высоты, поставив в предыдущем году рекорд и поднявшись на своем шаре на двадцать три тысячи триста восемьдесят четыре фута.

Во время своего первого перелета через Ла-Манш он за пять минут поднялся на высоту тринадцать тысяч футов.

— Каковы ваши планы на будущее? — поинтересовался у него лорд Пальмерстон.

— Я надеюсь пересечь на шаре Атлантический океан, милорд, — ответил воздухоплаватель.

— От всей души желаю вам удачи, — сказал министр иностранных дел. — Ваш перелет, если только вы совершите его первым, впишет еще одну незабываемую страницу в славную историю Британской империи.

Они еще немного поговорили, после того как лорд-мэр представил их собравшимся, и лорд Пальмерстон вручил Чарльзу Грину письма, которые он приготовил для министра иностранных дел Франции, а лорд-мэр дал ему статьи и заметки о коронации для парижской прессы.

Когда все официальные речи закончились и были произнесены все полагающиеся в таких случаях приветствия и напутствия, граф спустился с помоста, чтобы осмотреть воздушный шар.

Гондола показалась ему очень просторной; граф заметил, что обхватывающие ее железные крепления снабжены специальными, изготовленными в Париже резиновыми лентами, которые должны были смягчить удар при посадке.

Граф обошел вокруг шара; желая увидеть его с другой стороны, и обратил внимание, что удерживающие его веревки протянуты к лужайке на берегу Серпентина.

Глядя на чуть колышущуюся серебристую воду, он живо вспомнил тот день, когда, получив письмо от Калисты, ждал ее на южной стороне моста, и она, примчавшись галопом, на всем скаку слетела с Кентавра к его ногам.

Кому, кроме нее, спрашивал себя граф, могла бы прийти в голову столь простая и оригинальная мысль — притворно упасть с лошади, и иметь, таким образом, возможность поговорить с ним с глазу на глаз, так, чтобы» мать ничего не узнала об их встрече?

Он никогда не знал, чего ожидать от нее, она всегда была непредсказуема, и граф внезапно ощутил острое, точно боль пронзившее желание увидеть ее вновь, смотреть в лицо, в эти чудесные, серо-зеленые глаза, слышать голос, рассказывающий разные интересные истории про лошадей, которых она так любила.

Он вспомнил, как дрожал и прерывался ее голос, когда она рассказывала ему о тяжелой жизни Шама, какое было в нем сострадание и сочувствие.

Именно такой и должна быть настоящая женщина, подумал граф, она должна чувствовать боль других, как свою собственную, ее должна тревожить и ранить чужая жестокость, всей душой она должна откликаться на страдание людей; однако все это отнюдь не было свойственно его знакомым, утонченным и искушенным в жизни дамам высшего света.

Теперь, когда он потерял ее, граф вдруг осознал, насколько выше, чище и умнее всех окружавших его до сих пор светских дам была эта юная, совсем еще неопытная девушка. А он? Куда он смотрел?

Как мог он быть настолько туп, чтобы с самого начала не понять, какую редкую, какую чудесную женщину он встретил?

Самовлюбленный слепец! Как мог он с первого же мгновения не заметить, какая она особенная, необыкновенная, совсем не похожая на других?

Всю жизнь он сознательно, а иногда и бессознательно искал женщину, которая была бы чем-то похожа на его мать, и могла бы занять ее место в его сердце и в его доме.

Женщину, которая обладала бы не только внешним очарованием и привлекательностью, но чем-то более тонким, скрытым в глубинах ее души и сердца, чем-то, к чему он стремился всем своим существом, но чего уже не надеялся обрести.

Калиста была с ним так долго, они были вместе все то время, пока он поправлялся, но он не понял, что она и есть та, которую искал, что в ней заключено все, о чем он так страстно мечтал, что желал найти в женщине; он был слеп, пока не потерял ее.

«Глупец! О, какой же я был глупец!»— проклинал себя граф, понимая, что ему нет оправданий.

Граф шел, ничего не видя вокруг, погруженный в свои мысли, не сознавая, куда он идет, пока не обнаружил вдруг, что ноги сами привели его на берег Серпентина, к мосту, где он ожидал Калисту тем светлым майским утром, казавшимся теперь таким далеким!

Он вспомнил, как Орест тогда не мог устоять на месте и как, не встретив Калисту у моста, он хотел уже было повернуть лошадь и ускакать.

Выть может, лучше было бы, если бы он так и сделал: тогда их встреча не потянула бы за собой длинную цепь неприятностей, тревог и несчастий; ничего бы этого не случилось!

И все же, несмотря на то, что любовь к Калисте смиряла его гордость, открывая ему, как он был слеп и недальновиден, как глупо и нелепо вел себя, она в то же время наполняла его душу чувством бесконечного восторга и ликования: он был горд и счастлив, что любит и что любимая его так прекрасна!

Граф решил, что, вероятно, из-за той боли, которая постоянно мучила его после схватки с Мандзани, когда он лежал в деревенской гостинице, прикованный к постели, он не видел в Калисте желанной, восхитительной женщины, замечая только ее доброту и отзывчивость, глядя на нее просто как на девушку, которая все время была рядом, развлекала, не давая скучать, и рассказывала ему разные истории, которые заставляли его забыть о болезни и неудобствах.