Неуловимая - [23]

У меня не было никакого плана. И мне было безразлично, где продолжать свой «отдых»: мне важно было только не находиться больше на яхте. Но возвращаться в Париж я тоже не хотел: у меня возник бы сильный соблазн позвонить моей возлюбленной или — кто знает — броситься в машину, чтобы успеть на последние представления. А тут, в этом месте, настолько чужом, что никакие воспоминания не связывали меня с моей подругой, в этом месте, тем самым напоминавшем мне о том мире, в котором мне предстояло теперь жить, я чувствовал себя, по крайней мере, в безопасности.

Комната над бистро, которую я занимал, выходила на балкон, нависающий над террасой и над полдюжиной зонтиков. Чуть дальше, под платанами, весь вечер сменяли друг друга на своей песчаной площадке игроки в шары. Стены вокруг меня были побелены известью. В одном из углов, над маленьким туалетным столиком, висело зеркало. Напротив моей кровати с железными прутьями, пружинная сетка которой будила меня своим скрипом всякий раз, когда я думал, что наконец-то обрел сон, была приколота к стене старая афиша железнодорожной магистрали Париж — Лион — Средиземноморье, изображавшая вокзал в Антибах: вместе с зеркалом эта афиша составляла единственное украшение комнаты. Шкаф из болотной сосны и деревянный стол, выкрашенный, как и приставленный к нему стул, в небесно-голубой цвет, довершали меблировку помещения. Я проводил там жаркие часы дня, купаясь в своей ностальгии, как в старом поту. Слава Богу, в комнате не было телефона, и я повторял, как заученную молитву, не беспокоясь больше об его смысле, свое драконовское решение, запрещавшее мне спускаться в зал, чтобы попросить разрешения оттуда позвонить. Поскольку балконная дверь была открыта, я слышал голоса клиентов, сидевших на террасе или игроков в шары. Эти беседы, эти отзвуки голосов, казавшихся удивительно близкими, усиливали мое ощущение одиночества. Теперь я воспринимал весь мир, от балкона и до самой бесконечности, лишь как тягостное вторжение. Все, что не было воспоминанием о моей возлюбленной, теперь казалось мне враждебным. Но мысли о ней тоже не приносили мне ничего, кроме новой пытки. Хотел ли я излечиться от своей страсти? Я лишь наказывал себя за то, что не был любим.

Мне не хватает смелости. Мне всегда не хватало той энергии, которая обычно позволяет другим развязывать узы, которые их душат. Я же способен только на героические и непоправимые решения, о которых я начинаю жалеть уже через час, ибо они были приняты вопреки моей воле только для того, чтобы наказать себя за трусость. Моя жизнь полна ловушек, которые я сам себе расставил в те минуты, когда разыгрывал перед самим собой комедию, в которой у меня была роль решительного человека.

Место, где я оказался, значило для меня совсем мало: я бы не узнал его на карте. Я сидел там, как те кошки, что забираются на самую высокую ветку дерева, а потом не знают, как спуститься вниз. По вечерам кое-какие корабли бросали за скалами якоря. Корабли, как тот, что привез меня, корабли с людьми, говорившими, должно быть, о проходящей любви, о женщинах, которые вас покидают или утомляют, о слишком коротких отпусках…

У меня же была одна-единственная мысль, одна-единственная цель: вся моя воля была направлена на то, чтобы удержать себя и не ринуться стремглав к первому попавшемуся телефону, чтобы не набрать запретный номер. Потому что моя возлюбленная изменяла мне? Сегодня я пытаюсь поверить в то, что, быть может, ничего и не было; ведь достаточно вспомнить, насколько она была лишена каких-либо желаний. Но гораздо чаще мне приходит в голову мысль, что это ее равнодушие к самой себе, это ее странное забвение только что полученного удовольствия заставляли ее, скорее всего, соглашаться даже на то, чего она не желала. Ее воображение погружалось в какое-то оцепенение всякий раз, когда к ней приближался мужчина. Она не отвергала авансов, ибо, чем более ясным было предложение, тем менее она казалась способной понять, что же ей предлагают. Но если беспечность ее воображения лишала ее защиты или, во всяком случае, лишала ее той притворной внешней стыдливости, что встречается обычно у женщин, то временная летаргия в ней того, что принято называть «нравственным сознанием», никоим образом не влекла за собой сна плоти. Казалось, она не сохраняла никаких воспоминаний о прошлых удовольствиях, и эта чудесная амнезия возвращала ее полную девственность после каждого из наших объятий. Поэтому каждое последующее объятие заставало ее тело младенчески нетронутым, отчего удовольствие лишь усиливалось, становясь постоянно обновляемым сюрпризом.

Эта особенность немало способствовала моей привязанности к ней: каждую ночь я насиловал ее вечную чистоту, отчего она испытывала всегда одно и то же удовольствие, не совсем чистое и потому особенно острое, всегда отражавшееся в одном и том же удивленном ее взгляде, который сводил меня с ума.

Мысль об этой чудесной покорности и еще столь недавних удовольствиях преследовала меня всю ночь. По сути дела, ностальгия, порождаемая этими воспоминаниями, не была бы такой уж жестокой и я вскоре покончил бы с ней, вернувшись к моей возлюбленной, обладать которой мне пока еще никто не запрещал, если бы сладостные картины, не дававшие мне уснуть, не превращались в кошмар: все удовольствия, которые это тело доставляло мне, сейчас доставались другому мужчине, другой, а не я, без ограничений распоряжался этой плотью. Отныне я видел свою возлюбленную в объятиях ее партнера, в которых я сам же ее и оставил. Пытка, которую я испытывал, являла собой оборотную сторону некогда испытанного наслаждения: это были точно такие же объятия, точно такое же смешение пота, точно такие же стоны, но производимое ими впечатление было несравненно более сильным. Неужели мы настолько более склонны к страданию, чем к удовольствию?