Неугасающий свет - [7]

…В Электровакуумном техникуме их группу звали «старички». Почти все они прошли войну, имели детей, высокие разряды. На заводе их знали по именам. За Дьяковым пошел учиться Дмитриев. А «дед» отправился на пенсию — нянчить внуков, создавать Пелагее Кузьминичне уют. Но домашний уют «деда» что-то не увлек. Что ни день, отирался в цехе: «Юра, может, подправить чего?»

Дьяков к тому времени соорудил еще две моечные машины, подал около сорока рацпредложений. Вымотался. Руки стали заметно дрожать. Лекарство нашел он сам: отыскал у Маруси пяльцы, мулине и, как выдастся свободный часок, садился вышивать. Целые картины запечатлел болгарским крестом — Кремль, утро в сосновом бору. Вышивание успокаивало, приводило в порядок мысли. За дипломную работу сам Нилендер поставил ему жирную, размашистую пятерку. А так как Дьяков уже был и Героем — «За выдающиеся заслуги в выполнении плана 1959–1965 годов и создание новой техники», то Райх стал поговаривать об итээровской должности. Дьяков слушал эти разговоры со смущением. «Пока погожу», — сказал он начальнику цеха, делая вид, что надо подумать, оглядеться. На самом же деле он все решил.

В шестьдесят девятом году завод, насчитывавший уже тысячи рабочих, стал головным предприятием огромного, разветвленного по стране объединения, включавшего и ультрасовременный «Хроматрон», завод цветных кинескопов. Реформа облагородила, выдвинула вперед стыдливо замалчивавшееся слово «выгодно». Дьяков одним из первых заметил открывшиеся возможности. Годовая экономия, которую приносит он заводу своими рацпредложениями, перевалила за семьдесят пять тысяч рублей.

Весна 1970 года. Конференц-зал завода битком. Стоят в проходах, по стенкам, сидят на высоких подоконниках. Дьяков, весь красный, пригибается, будто надеясь врасти в пол. А на трибуну одна за другой выходят работницы третьего цеха: Люся Отставнова, Зина Гривеннова… Господи, и что они только говорят, будто его и на свете больше нету… В марте Дьякову вручили документ об избрании его депутатом Верховного Совета СССР.

Второй вторник марта 1972 года. Торопливой своей походочкой Дьяков вбегает в приемную. Я поражаюсь происшедшей в нем перемене. Нет, дело не в элегантных очках, которые несомненно идут ему, не в парадном костюме с оттенком морской волны и не в регалиях… «Юрий Николаевич, — жалобно говорит секретарша, — уже двадцать семь записалось, а все идут и идут. Может, не записывать?» Дьяков встрепенулся: «Это отчего же? Если есть время, пусть ждут. А я хоть до полпервого, пока метро…» Входит пожилой мужчина. «А-а, — вспоминает Дьяков, — Суворова, шесть? Сколько у вас там децибеллов?» — «Децибеллов не помню, — с привычной терпеливостью говорит мужчина. — А вот ежели летом радио включишь — не слыхать». Юрий Николаевич ставит в своем блокноте тревожный крючок, ворчит под нос: «Давно мне этот дом не нравится — три ткацкие фабрики под окнами…»

Молодая женщина, мать троих мальчишек: одиннадцать лет, четыре года и год девять месяцев. Пять лет назад им дали хорошую однокомнатную квартиру, девятнадцать метров, но с тех пор народилось еще двое. Губы у женщины задрожали, не утерпела, заплакала: «Говорят — зачем рожала?». Женщина зарывается лицом в платок. Дьяков сердится: «Тот, кто сказал, дурак, а вы повторяете, как не стыдно, вы же мать… — И, прикинув что-то в уме: — Ответ дам не раньше мая, договорились… Валентина Ивановна?»

И тут я поняла, почему он показался мне сегодня другим. Сюда, на Стромынскую площадь, три, он приходил во всеоружии всей своей личности. Все, что удалось ему выяснить для себя в свои сорок шесть лет, все, что передумал и узнал о хорошем и скверном, об искреннем и лживом, справедливом и корыстном, приносил он сюда, где от имени трехсот тысяч избирателей ему доверено было вмешиваться в судьбы людей. Чем точнее были его решения, чем меньше случалось ошибок, тем действеннее, весомей было каждое его слово. Он не строил догадок. Но скрупулезно выяснял, не доверялся эмоциям, но анализировал факты и даже там, где все казалось ясным, обещал — съезжу, проверю.

Вышли мы поздно. Стояла оттепель, в талом снеге разноцветно роились огни.

— Во-он там, — Юрий Николаевич показал на светящиеся окна многоэтажного «корабля» напротив метро «Сокольники», — живет такая же, как давеча, мамочка. Выбил ей трехкомнатную…

— И часто удается помочь?

— Ну, из пятнадцати больных очередников восьмерых уже устроил… — Он усмехнулся: — Я ж бумаг не пишу, лучше сам. В глаза человеку глядеть — совсем не то, что в бумагу.

— А на Борисовской?

— Сне-сли, куда они денутся.

На Борисовской улице недавно сдали два дома. Приехали новоселы и загрустили: прямо под окнами фабричный барак. Мало того, что копоть и шум, так еще и света не видать. Дьяков собрался — и туда. Прошелся по бараку. Дверь одна, вокруг трехметровый дощатый забор. Случись пожар — ни одной работнице не выскочить. Развернулся — и к хозяевам филиальчика, а оттуда — в исполком. Сразу двух зайцев убил: новоселам открыл свет, а работниц перевели в приличное помещение.

— Ну, я побежал! — спохватился Юрий Николаевич. — Маруся на дежурстве. Томка небось голодная сидит. У меня же банка «Атлантической ухи» припрятана…