Неугасающий свет - [6]

Едва переоделся, новенькая резчица зовет: «Юра, конус не работает!». Проверил конус — газ идет, как из пушки. Взял колбу, вставил в конус, обрезал. Взял другую — обрезал. «Сколько тебе надо за смену?» Фыркнула смущенно: «Ладно, иди уж, иди!» Поняла, что не в конусе дело.

— Ты бы у Жени поучилась.

— Это у Зиминой-то?

— У Зиминой.

Жене Зиминой дают самые трудные колбы — прожекторные шары, свинцовое толстое стекло. Женя режет вручную, на глазок, но другие и с шаблоном не могут сработать так же чисто, как она. Если Женя больна, со сборки обязательно позвонят: «У вас что, Зимина на бюллетене? То-то и видно, не та колба пошла…». Работает Женя легко, стремительно — не налюбуешься. Крутит себе колбу за колбой на раскаленной никелевой проволоке, словно играет, словно разглядывает мерцающее стекло на свет. Не успеешь оглянуться — готово решето, и она одним взмахом, одной неуловимой пробежкой уже перекинула к резаку новое. Остроносенькая, темноглазая, вечно румяная от своего раскаленного резака. Посмотришь — всю жизнь везло человеку. Но Дьяков знает: навали ее судьбу иному на плечи — не подымется.

Родилась Женя в захудалой Владимирской деревеньке, двенадцатой в семье. Отец вернулся с войны больной, израненный. Только на водовозку и смогли определить. Воду ему из колодца таскала десятилетняя Женька. Вытащит тяжелую бадью — половину на ноги. А вода ледяная, колодезная. Вот и скрутило ее, чирьями все ноги пошли. Очухалась, только в восьмилетку, в другую деревню, ходить уже не смогла. Скудно тогда было на Владимирщине — семян, и тех не хватало. В пятьдесят третьем мать уговорила председателя отпустить Женьку к сестре, в Москву. Может, московские врачи, подлечат. Но к врачам Женя не пошла. Как перебралась из деревни — устроилась к сестре на парники, в Гольянове. Там и работала, пока не приглядела завод… Звонко цокают друг о дружку отрезанные концы колб. Женя радуется, что сегодня так много работы, такой трудный идет профиль.

Есть люди: заболел — радуется, что выкарабкался; несчастье приключилось — счастлив, что все обошлось. «Пупавка» — звал ее про себя Дьяков: как ни притопчи, выпрямится и зацветет. Он давно уже всем нутром прирос к цеху, по глазам мог угадать, о чем кто задумался, кого что радует или тревожит. Люди, видно, чувствовали это в нем. Как выборы, в один голос: «Дьякова, Дьякова!». То парторгом, по председателем цехкома.

Однажды осенью послали его от райкома партии уполномоченным на уборку картошки. Шестьсот студентов под началом. «Отдохни хоть там маленько, воздухом подыши», — советовали на заводе. Разместившись по избам с шумной своей оравой, Дьяков понял, что с кормежкой будет сложно. Тут же раздобыл доски, сколотил с ребятами навес, соорудил длиннющий стол, сгонял в район за крупой, мукой и маслом. С колхозом договорился: за все будем платить, только давайте хорошее. Потом взял корзину, проверил нормы на каждом поле. Вышло, что там, где клубень крупный, можно и пятнадцать корзин набрать, а где мелочь — едва десять. Бригадирша заупрямилась: десять — маловато. Тогда Дьяков и ей дал корзину — пошли вместе. Запарилась бригадирша, а больше двенадцати корзин не набрала. Порешили, что на таком поле норма будет десять корзин. Утряся с нормами, Дьяков отправился к председателю.

— Вы колхозникам за перевыполнение платите?

— А как же, у нас сдельщина.

— Ну, так и моим студентам платите.

Председатель усмехнулся:

— Они и до нормы не дотянут. А так, чем быстрее уберете, тем мне выгодней.

Дьяков собрал своих подопечных и объяснил: есть возможность приумножить стипендию. И пошли его смешливые студентики воротить по две-три нормы. Еще везде картошка не убрана, а в их колхозе все выбрали до клубенька. Председатель как глянул в наряды — не буду платить! А Дьяков на него: «Даровую, значит, силу нашел, рабов древнеримских? А ну, поехали в райком!» Секретарь райкома велел выплатить все до копеечки. У двери, прощаясь, придержал Дьякова за локоть: «А вы железный, с виду этого не скажешь… Нет, нет, вы очень выручили нас — управились до дождей…». Когда, счастливый, он вернулся из колхоза (студенты устроили ему трогательные проводы), Маруся ахнула: «Вот это поправился — из кулька да в рогожку. На тебе что, картошку возили?»

Между тем в цехе № 3 произошли перемены. Бабурову дали понять, что пора на пенсию, и в цех пришел новый начальник, Семен Абрамович Райх. Сухонький, в темном отглаженном костюме и при галстуке, он прошел по захламленным пролетам, как представитель другого, аккуратного и упорядоченного мира, где говорят тихим голосом, имеют дело с точными и послушными механизмами. Начальник и в самом деле говорил тихо, интеллигентно.

— Вот эти одежные шкафчики из цеха, пожалуйста, вон. Завкомовские пюпитры — тоже вон (у нас ведь не клуб). Стеклодувку, пожалуйста, на четвертый этаж (я договорился), колбомойку — на первый.

Потом собрал итээровцев и вместо накачки прочитал басню Крылова. В басне говорилось, что стояли на окошке цветы, живые и бумажные. И бумажные были даже поярче. Но прошел дождь — живые цветы подняли головки, развернулись, а бумажные превратились в хлам. «Снимать будет», — вздохнул механик, человек добрый, но безвольный и малознающий. И точно, не прошло и месяца, как его сменил Аладьин, бывший танкист и метростроевец. У этого не пофилонишь — голос, как иерихонская труба, башка работает за двоих, глаз без промаха. Цех напрягся, сбросив остатки бабуровского фатализма, воплощенные в формуле «и так сойдет». В шестьдесят третьем году они заняли первое место среди заготовительных цехов. Да так никому его и не отдали. Это была сенсация: кто бы мог подумать — третий цех, эта яма, этот камень преткновения, эта вечная притча во языцех! А еще через три года вся страна увидела на телеэкранах, как третьему цеху Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени завода электро-вакуумных приборов присвоили звание цеха коммунистического труда. Буря, посеянная когда-то в подвале колбомойки, выплеснулась, затопила радостным напряжением весь цех.