Неторопливое солнце - [83]

С десяток столов стояло в общем зале горсовета. Туда прорвался, наконец, Опилков, но Дрок не отставал. Около столов много толпилось народу, и всем нужен был председатель, но Дрок никому не хотел его уступить.

— Я пойду в жилищный отдел, — кричал он, — а жилищный отдел меня целый месяц водить будет, а у меня только один сарай остался!.. А как ежели он мне помещение отведет где у черта на выгоне, так что мне до участка свово пять часов ходить надо будет, а?..

Он уже был весь красный, и жилы на шее вздулись, точно он тащил мешок песку в гору.

— Ага, участок?.. Вы арендуете у нас участок?.. Та-ак!

Опилков посмотрел на него и добавил:

— Придется на будущий год договор с вами расторгнуть, гражданин Дрок!

— Ка-ак расторгнуть!..

Дрок выпрямился и начал белеть.

— Есть у нас сообщение… Вы, оказывается, эксплуатируете наемный труд…

— Я-я-я?.. Труд наемный?..

Дрок согнулся в поясе; шея, и щеки, и глаза его густо налились кровью.

— Это кто же такой… сообщение вам такое, а-а?..

И вдруг он ухватил Опилкова за руки:

— Говори сейчас!.. Тебе кто это, а?.. Сообщение такое…

Бегающие глаза Опилкова остановились на ком-то в толпе кругом, и он крикнул:

— Вот того гражданина сюда!.. Гражданин Дудич!..

— Дудич?..

Дрок мгновенно бросил руки Опилкова и обернулся. Увидел, — Дудич протискивался, чтобы уйти в коридор, но его остановили.

— Так Ду-дич это?

И, распихивая всех, Дрок подскочил к Дудичу.

— Ты где это взял, что я наемным трудом, а?.. А-а?.. Что я погорел, так тебе этого мало, ты у меня землю, землю оттягать хочешь?..

Тут Дрок взвизгнул как-то совсем не по-человечьи и кинулся на Дудича.

Замелькало, зарычало, завозилось и рухнуло с грохотом на пол между стоящих в два ряда деловых столов, и все кинулись оттаскивать оказавшегося сверху Дрока, по-звериному впившегося зубами в мясистый, плотный, гладко выбритый подбородок Дудича, хрипло вопившего от боли.

XI

На свое пепелище Дрок пришел уже только в полдень — черный, с провалившимися глазами, с обтянутыми мослаками скул.

В это время Фрося, держа маленькую на руках, оглядывала самое привычное для нее в сгоревшем доме — плиту, прочно сложенную подслеповатым Заворотько, и встретила его радостью:

— Вот дивно мне: плита вся в целости!.. И дымоход тоже до самого боровка. Я дрова туда клала — ничего, горят. Тянет, — ей-богу, правда!

Дрок поглядел страшными, угольноогненными глазами в ее робкие, выцветшие, с потускневшими золотыми жилками и медленно повел раза три головой.

— По-ды-хать, а она про какую-сь плиту!.. Э-эхх!

Заскрипел зубами, раздул ноздри.

— Телку продадим. Все равно ее только кормить зря зимою, — тихо сказала Фрося.

— Ну-у?.. «Тел-ку»!.. Что «телку»?.. Там на меня уж и протокол составили и землю отымают, а она…

Тяжело задышал, поднял оба кулака вровень с ее лицом и, когда ребенок залился плачем, пошел в сарай.

Там он лег в углу на прелом сене, покрытом сухою кожей Маньки, и так лежал долго, ничком, и, если б не шевелились пальцы босых его ног, то сжимаясь, то разжимаясь все время, Фрося могла бы думать, что он спит.

О протоколе каком-то и о земле, которую будто бы отнимают, она не думала: просто это было то совершенно лишнее, что уже не вмещается в мозг, и без того переполненный, даже не проникает в него: дотронувшись, отскакивает — и только.

Ребята в этот день никуда не уходили. Они сидели полукругом, жевали хлеб, понимая, что обеда никакого не будет, и говорили о хозяйственном.

— Три стенки совсем почти целые: одна, вон — другая, а вон — третья, — тыкал в сторону сгоревшего дома Егорка. — Дверя пропали да еще окна тоже…

— Дядя Никанор сделает! — быстро глянул на него и на Ванятку Митька. — Что? Думаешь, не может сделать?

Ванятка, у которого рыжеватые косицы висели в обвис, прикрывая безухость слева, имел из трех старших наиболее озабоченный вид. Он сказал важно:

— А крыша тебе что? Крыша тебе кое-как?.. Крыша тебе не нада, а только чтобы стенки?.. Все железо погорело к чертям!

Егорка добавил:

— Кабы чере-пи-ца! Черепица небось бы не сгорела, а то же-ле-зо!

Он — так случилось — больнее других был избит ночью отцом, — у него заплыл глаз и косо держалась шея; для него отец явно сам был виноват в том, что сгорела крыша: тоже еще, не мог покрыть черепицей!

Дрок вышел из сарая часов в пять вечера, когда уже село солнце за горы. Хотя он и не спал, но веки его набрякли, глаза стали еще краснее, меньше, острее, напряженнее. У кулачных бойцов, когда готовятся они, высмотрев слабое место противника, нанести решительный удар, бывают именно такие глаза.

Ребята, увидя его, встали, попятились и отошли, но он крикнул:

— А ну, идить сюда все до купы!.. Вы палить хату умели, которая отцу з матерью трудов многих стоила, — иди тогда и слухай ухми! Как вы теперь тут уж одни з матерью останетесь, а я уйду.

— Куда же это ты уйдешь? — испугалась Фрося.

— Ку-да-а? — гаркнул вдруг Дрок. — А куда донесут ноги мои, то там уж и останусь, вот куда! Годи!

— А я же как буду?

— А то уж твое дело — как! Поняла теперь? Вот!.. Дудичу земля достается, как он, не иначе, хабаря Опилкову дал!.. Вот! Ну, так пускай теперь горхоз тебя з детями кормит або Дудич, как он пока в больницу на перевязку пошел, а з меня, говорят люди, полным манером может стребовать за свою рожу калечную. Ну, только вот он что з меня получит!