Неторопливое солнце - [70]

Тогда появился Ванятка, и между отошедшим отцом и провинившимся сыном произошел такой разговор:

— Теперь ты растолкуй мне, бо я не тямлю, зачем ты з этими чертовыми стеклами связался и что у тебя в башке было? — сдержанно, и нарочно сидя при этом и положив нога на ногу, начал Дрок.

— Ничего, — ответил на последнее Ванятка, упорно глядя на необычайно большие пальцы босых отцовских ног.

— Но ты же, олух, ты знаешь, что за те стекла два червонца я отдать должен? — повысил голос Дрок.

— Зачем? — как Егорка, пожал плечами Ванятка, несколько удивившись, и посмотрел отцу прямо в глаза.

Глаза Ванятки были, как у матери, зеленоватые, с золотыми жилками, и Дрок, подняв шершавые брови до середины лба, закричал, размахивая руками:

— Как же я матери твоей повсегда говорю, чтобы меньше как восемнадцать человек ребят у меня и не было, это знай!.. Потому, я говорю, хо-зяйст-во — оно требует!.. Одно чтоб курей пасло, друге чтоб гусенят пасло, третье чтоб телят пасло, а то чтоб отцу помогало, а та чтоб матери, — от когда хозяйство может итить!.. Ну, когда же вас у меня до осемнадцати ще богацко работы, ще только пьятеро, и то я з вами, з шибаями, не знаю, что делать, а когда вас осемнадцать будет?

— Тю-ю! — спокойно отозвался Ванятка.

— А что же ты тюкаешь на свово батьку? — снял ногу с ноги опешивший Дрок.

— Во-сем-на-дцать! — протянул явно презрительно Ванятка, но, увидя, что отец уже разгибает спину, вот-вот подымется, он опрометью кинулся между кустов к морю, и, наблюдая этот неистовый бег, сказал Дрок жене:

— Шо я тебе часто говорил: смотри, абы восемнадцать, как у моей матери было, то я уж теперь раздумал…

Сарай для табаку приделал Дрок из фанеры непосредственно к одной из стен своего нового дома, и густо один к другому висели там суруки с сухими листьями бродящего и удушливо пахнущего табаку. Зимою при небольшой лампочке каждый вечер допоздна делали папуши, и трое ребят Дрока, как бы они ни набегались за день, должны были папушевать табак, пока не засыпали сидя.

Дрок никогда не курил сам и не понимал, зачем курят, но из всего, что он сеял и сажал на своем поле, только табак давал ему возможность существовать. Он заготовлял его плохо, понаслышке. Здесь много осело мелитопольских баб-табачниц, когда-то работавших на больших плантациях у татар и греков, но Дрок упорно никого не брал себе в помощь.

Спокойные Ванятка и Егорка были именно настолько медлительны, как того требовала кропотливая работа над папушами, и Дрок видел, что года через два, через три они уж научатся делать это не хуже матери. Сам же он был слишком нетерпелив, и грубые пальцы его иногда не могли разобраться как следует в нежных овальных листах и рвали их. Плохим помощником был и Митька, но уже совершенно мешали работе младшие.

Дрок немало гордился тем, что пока ни одной девочки не было у него в семье. Та жизнь, которую он вел теперь и которая рисовалась ему далеко впереди, требовала силы прежде всего. Даже и ум этой жизни был только сила. Земля здесь была, как дикий конь, а объезжать, обуздывать диких коней — не женское дело. Загадочная плодовитость земли, на которой прочно стоял Дрок узловатыми ногами, требовала ответной плодовитости Фроси, но из тех восемнадцати детей, которые представлялись его воображению, по крайней мере вся первая дюжина должна была бы быть мужскою, и пока Фрося не обманула его надежд и ожиданий в первом пятке.

Двое младших ребят Дрока (Колька, лет четырех, и Алешка, еще ползунок) характеры имели разные. Колька все плакал. Просил ли о чем, выходил ли из дому на двор, шел ли со двора в комнату, даже копался ли один в песочке около дома, этот приземистый большеголовый крепыш всегда сипло хныкал, точно хотел отхныкаться сразу за короткое время на всю остальную жизнь. Алешке же, наоборот, очень большого труда стоило заставить себя плакать.

Когда его оставляли дома одного, а он хотел ползать по двору, он подползал к двери и стукался в нее несильно лбом; так же несильно, исподволь, для начала заводил он рев:

— Хы… хы… хы-хы-ы…

Если никто не отзывался на это и не отворял двери, он стукался с большим размахом и от боли начинал реветь сильнее:

— Э-а-э… Э-э-э… Э-э-э!..

Когда же и это не помогало и никто не приходил к нему, он стучал лбом без останову и от все растущей боли ревел все громче, все неистовей:

— А-а-а!.. А-а-а!.. А-а-а-а-а!..

Пока не прибегала, запыхавшись, мать, тоже с криком:

— Алеша! Алешечка!.. Что ты, Алешечка?

Но Алешечка с красной шишкой на лбу, задрав ноги, закатывался неуемно, время от времени пробуя крепость пола затылком.

О нем говорил вдумчиво Дрок:

— Кто же это растет, такой упорный?.. Сказать бы, что на меня он схожий, — волос у него показался темный, — так я же разве головою об дверя бил?.. Никогда я этим не занимался!

— А ты разве помнишь, бил или нет? — спрашивала Фрося, усмехаясь, но Дрок кричал, блестя белками, зубами и каплями пота на носу:

— Все об себе человек должен помнить от самой даже утробы матери!

Фрося была в это время уже на сносях и вскоре родила девочку.

IV

Был июнь в начале.

Белобородый Недопёкин выволок свое очужелое тело в дубовые кусты, откуда был виден город, и кричал: