Неторопливое солнце - [7]

* * *

В 1914 году, когда началась первая мировая война, Сергеев-Ценский был, как прапорщик запаса, взят в ополчение, служба его проходила в Севастополе. Наблюдения этих лет легли в основу романа «Зауряд-полк» (1934). В августе 1915 года он был освобожден от службы и вернулся в Алушту, где и встретил сначала Февральскую, а затем Октябрьскую революцию 1917 года. Начался новый, по-своему плодотворный период в жизни художника — период продолжения серии романов «Преображение России», создания «Севастопольской страды».

…В конце своего творческого пути Сергеев-Ценский рассказал о событиях между двумя революциями, событиях весны и лета 1917 года, в романе «Весна в Крыму» (1958)… Это — роман-исповедь. В мастерской главного героя романа художника Алексея Фомича Сыромолотова февраль 1917 года как бы выдвинул из тени, обострил одну надежду: наконец-то будет выставлена давно «томящаяся» вдали от народа картина «Демонстрация перед Зимним дворцом». Художник Сыромолотов — отчасти второе «я» писателя — искренне рад свершившемуся, особенно отречению царя на станции Дно: «И название станции-то какое, а? — почти кричал он, обращаясь к жене. — Точно нарочно придумано для этой страшной истории! Дошел до дна!» Но и после падения царизма идет война, движутся эшелоны с ранеными, жертвами бойни, витийствуют «маргариновые вожди» из Временного правительства. Чуткий художник все чаще слышит глухой ропот: «Это разве революция, товарищи, какая необходима нашей России? Это реформа, не больше, не меньше»… И его картина, которой он отдал все силы души, так и не пробилась на выставки. Вплоть до октября 1917 года, когда свершилась подлинно народная революция, его революция.

«Жизнь писателя должна быть подвигом» — так называлась статья Сергеева-Ценского, лауреата Государственной премии (за эпопею «Севастопольская страда», 1937–1939), академика, которой он в ноябре 1958 года, за месяц до смерти, приветствовал работу учредительного съезда писателей РСФСР. «Наше национальное богатство — это родная русская речь, которая звучит на огромных пространствах, от океана до океана», — писал Сергеев-Ценский, старейшина русской советской литературы. Он вспомнил, как образец непрерывного творческого подвига, жизнь А. М. Горького, путь Михаила Шолохова… Но и собственный путь Сергеева-Ценского, властелина словесных тайн, не терпевшего жалких подделок под искусство, остался в памяти миллионов читателей как воплощение неустанного творческого горения, жажды «искать, всегда искать», образец подвижнической любви к Родине. Это путь к солнечной правде, путь человека, рожденного с солнцем в крови.

Весна в Крыму

Глава первая

1

Было утро 20 февраля 1917 года, когда художник Алексей Фомич Сыромолотов сказал за чаем своей молоденькой жене:

— Ну, Надя, сегодня я решил поставить точку. Свою «Демонстрацию перед Зимним дворцом» считаю вполне законченной. Ни одного мазка добавить к ней не могу и даже боюсь, чтобы не засушить.

— А что это значит «засушить»? — спросила Надя, некрупная, русоволосая, с голубыми спокойными глазами, начавшая уже убирать со стола лишнюю посуду.

— Вот на-а! Не знает, что значит «засушить»! — с виду как бы удивился Алексей Фомич. — Это значит переборщить, перемудрить, а в результате испортить картину… Начнет художнику казаться, что вот бы добавить еще такую деталь, а в ней, в этой детали, совсем никакой надобности нет, а есть только прямой вред: упрется зритель в нее глазами, и ее, эту деталь-то, он, конечно, разглядит, а целое упустит… Из-за деревьев леса не заметит! Из-за букашек и таракашек — слона!.. Каждая деталь должна в одну общую цель стрелять, а не раскорячиваться самовольно и неизвестно, зачем именно!

Алексей Фомич встал и сделал по столовой несколько медленных и тяжелых шагов, отчего зазвенели на столе стаканы, и, увидя, что Надя взяла в руки полотенце, чтобы начать мыть в полоскатель-чашке и вытирать посуду, взял ее за руку и сказал:

— Брось-ка это, Надя, и давай посмотрим на картину как посторонние люди, но-о… знатоки искусства! Такие, что пальца им в рот не клади, — откусят! Помаши-ка вот так рукой перед глазами и свою привычку к картине смахни, — поняла?.. Ты теперь не ты, а какая-нибудь Фелицата Кузьминишна, — и не какая-нибудь так себе вообще, а тоже художница, вроде Виже Лебран, и можешь мне прописать ижицу!

— Не пойму, Алексей Фомич, что тебе еще от меня надо, — несколько недовольно сказала Надя, — я тебе, кажется, все сказала, что мне казалось нужным…

— Все?.. Вот как!.. А пер-спек-тива? — И Алексей Фомич покачал влево и вправо головой.

— Какая такая перспектива? — удивилась Надя, Алексей же Фомич почти испугался:

— Ты… жена художника… не знаешь… что называется перспективой?

— Ты мне никогда не говорил о ней, — защитилась, но покраснела Надя.

— Не говорил?.. Неужели не говорил?.. Значит, думал, что тебе это там, в твоей гимназии, говорил учитель рисования!.. А если он вам, девицам, не говорил, что такое перспектива, то почему же, спрашивается, его держали в гимназии? Что же это такое? Может быть, у тебя даже и чувства перспективы нет, а?

— Не знаю, есть или нет, — созналась Надя, сидевшая все еще с полотенцем в руках.