Неторопливое солнце - [28]

— Не иначе, поэтому, черта, — повторил Макухин, и только после этого подняла на него мокрые негодующие глаза Наталья Львовна и проговорила:

— Как тебе не стыдно так!.. Как тебе не стыдно!

Федор не сразу отозвался на эти первые слова жены, он как бы вздыхал и сказал, глядя в пол перед собою:

— Поэтому черт…

Но тут же обратился к Пелагее:

— Посмотри поди, отвори двери, — упал ведь, я явственно слышал, — может, и теперь лежит, — тогда его сюда втащим с тобой, — разглядим как следует, какие черти бывают.

Пелагея тут же пошла в переднюю, но следом за нею, быстро поднявшись со стула, пошла и Наталья Львовна.

Федор тоже поднялся, подождал, пока она выйдет из столовой, и тяжело тронулся с места. Когда он вошел в переднюю, Пелагея, отпершая дверь, говорила Наталье Львовне:

— Похоже, никто не валяется… Может, дальше где?

И вышла на улицу.

Наталья Львовна только чувствовала, что рядом с ней стоит Федор. И с минуту было так, и не навертывалось ни одного слова: острая обида отшвыривала все слова.

Но вот вошла Пелагея, буркнула: «И дальше никто не валяется!» — и закрыла дверь. Только тогда щелкнул зажигалкой Федор, выходя первым из передней в столовую, и сказал угрюмо:

— Раз он черт, этот в шляпе, он валяться не должен, а должен он ускакать на своих козлиных ножках куда подальше.

— Черта этого фамилия Жемарин, — отчетливо отозвалась на это Наталья Львовна. — Он искусствовед, чего ты не понимаешь и чего тебе втолковать нельзя… Он меня провожал сюда из лавки, как это делают порядочные люди, и ты завтра же извинись перед ним за свой дикий поступок.

— Я чтоб? Извиняться? Держи карман! — крикнул Федор. — А как он сюда сам заявится, то увидишь, как я ему морду набью!

— Таким, какой ты теперь, Федор, я тебя не видела, — скорее с удивлением, чем с обидой в голосе, сказала Наталья Львовна. — Ты не таким зверем уезжал отсюда, каким вернулся. Ты очень озверел там, ты знаешь?

— Еще бы не знать, — кивнул головой Федор. — Там нет человека, какой бы не озверел, — на то он и называется фронт. Убивают там людей, или что с ними делают? В лапту что ли играют? Убивают как последнюю сволочь, какой жить зачем?.. Незачем! Вот!..

— А почему ты в пальто, а не в шинели? — вдруг спросила Наталья Львовна.

Федор поглядел строго на Пелагею и сказал:

— Сделала одно свое дело, — иди делай другое, — чего зря стоишь!

— И то, зря стою, — согласилась Пелагея и ушла, но дверью хлопнула громче, чем могла бы.

Федор подождал немного, прислушиваясь к ее шагам, потом придвинулся на шаг к жене и сказал вполголоса:

— Потому я в штатском, что войну со своей стороны я самовольно кончил… чтобы свои от большого ума меня не убили, — вот!

— То есть, другими словами… ты, значит, просто бежал! — с нескрываемым презрением и на лице и в голосе сказала Наталья Львовна и добавила: — Ты значит, ни больше ни меньше как дезертир?

— Все бегут оттуда, — поняла это? — выкрикнул Федор. — Там теперь никакой не фронт, а настоящий ад кромешный! Никто никакого начальства не слушает и даже чести генералам не отдают, — какое же это теперь войско? Это называется сброд, а не войско, как никакой дисциплины военной там нет!.. И воровство пошло повсеместно, а также и грабежи среди бела дня и убийства, если ты хочешь знать, — вот! А за военные действия кто из офицеров если скажет, — ну уж в живых его тогда не ищи!.. «Де-зер-тир!» — вытянул он. — Вот чем напугала! Теперь ты поняла, зачем я шинель бросил, а пальто купил? Поняла?

— Поняла, — ответила она, но отвернулась.

— Не понравилось тебе, значит, что я приехал? Хотелось тебе, значит, чтобы меня ухайдакали?

— Нет, этого мне не хотелось!

С такой искренностью вырвалось это у Натальи Львовны, повернувшейся теперь к мужу, что Федор не мог не поверить ей, и он отозвался на это, прикачнув головой:

— Как по тебе заскучал я там, об этом не говорю: писал же тебе, — должна была знать… А заместо того — вон как ты меня встретила!

И Федор не сел после этих слов на стул, а как-то рухнул и голову взял в обе руки.

Наталья Львовна сказала было:

— Ты меня встретил, а не я тебя… — но тут же поняла, что говорить этого было не нужно. Она села рядом с ним, так же, как он, опустила голову на руки и заплакала снова.

Так они сидели и молчали минуты три, и первой заговорила Наталья Львовна.

— Значит, ты вошел в дом, когда я только что ушла, а как же тебя впустила Пелагея?

— Ведь я же ей сказал, кто я такой.

— Хорошо, допустим… А как же ты разглядел этого Жемарина, не понимаю.

— Очень просто я его разглядел: стоял у двери и в прорезь глядел на улицу… А на улице нешто так уж темно было? И разговор его я расслышал.

Наталья Львовна догадалась, о какой прорези говорил Федор: в двери была щель, а под нею с внутренней стороны ящик для писем и газет, и ей самой показалось странным то, что такая мелочь почему-то сразу ее успокоила. Она поднялась и сказала теперь уже тоном жены и хозяйки:

— Ну что же, — значит, с приездом! Снимай пальто, садись к самовару поближе, будем чай пить… Я сладких пряников принесла, а чай у меня настоящий, а не какой-нибудь.

Ей даже показалось, что надо бы улыбнуться теперь мужу, но в улыбку, — точно она забыла, что это такое, — никак не складывались губы.