Неторопливое солнце - [186]

— Что ж это он так без стеснения всякого, а? Или я уже в остроге? Или этот дом — не мой дом, а? Или я умер?

И потом все время подозрительно следил за Подчекаевым, — как он говорит, как ходит по комнатам, поскрипывая сапогами, как кладет руки на стол, сидит, отвалившись правым боком, и глядит сырыми глазами в набухших веках — все было противно.

Как-то сказал Антон Антоныч:

— Что ж ты не охотишься, Кука?.. Глухари эти тут теперь… Козы, говорят, притаскались… Ну, а уж уток на озере я своими собственными глазами видал; так кишат, как… как черви в мясе!

— Ну и бог с ними, — сказал Кука кротко.

— Ты ж… охотник? — удивился Антон Антоныч.

Он не ответил. Он играл с Подчекаевым в подкидного дурня, и Подчекаев все оставлял его в дураках и смеялся шутливо и торжествующе.

— Ты ж охотник? — повторил Антон Антоныч.

— Что там охотиться… надоело, — сказал Кука.

Близко нагнулся к самому лицу Куки Антон Антоныч, присмотрелся. Пахло от него какими-то нежными женскими духами, острижен он был сзади под машинку, спереди аккуратно причесан косым пробором, воротничок у него был, казалось бы, совсем неудобный: высокий, жесткий; на тужурке ни пятнышка, ни пылинки… прежде не было этого. Какими-то городскими стали щеки: точно устыдились, наконец, сельского румянца и круглоты и вот стянулись чинно, насколько нужно, чтобы не бросаться в глаза, и исподволь посерели.

— Щеголь ты стал какой-то, а? — сказал Антон Антоныч. — Прежде ты как-то… не так был этому предан…

— Что же прежде?.. С людьми живем… — медленно ответил Кука и тут же радостно бросил Подчекаеву две карты. — Дама пик и дама бубен, — не угодно ль, — покройте шапкой!

Подчекаев нерешительно стал покрывать тузами, а Антон Антоныч говорил:

— И на лицо ты изменился… Ночей не спишь, а? — и еще ниже склонял к нему голову и всматривался в серые глаза, как гадалка в нашептанную воду.

— Папа мне мешает, — досадливо отодвинул Кука лицо.

Выпрямился Антон Антоныч, вспыхнул:

— Ого, хлопче, я уж и мешать стал!.. Так я, может, и всем мешаю? Тем, что живу еще здесь, тем самым и мешаю, а я и не знал, дурень!.. Так это они угадали, значит, — о-о, то разумный народ! — шо меня в острог, в каторгу, в кандалы, на цепь, а?

— Ну, папа! — поднялся Кука.

— Это они мне самое наивернейшее место и нашли, — як не москаль, то и руками не плескай, та иди себе на казенный хлеб, та смирно сиди, не ворохнись, — та глупой головою бритой… или то, может, только на чистой каторге голову бреют, а в арестантских ротах нет, а, господин исправник? — язвительно спросил Антон Антоныч.

— Ну, папа! — опять по-прежнему, только еще более просительно и нежно, как говорят с больными, неверно улыбаясь, сказал Кука, а Подчекаев почему-то вздохнул, потупясь, и стал собирать и тасовать карты.

— Нет, все ж таки, как арестант будущий, должен же я знать, стригут там голову или же бреют? — и по своим полуседым, но густым еще и сильным волосам провел Антон Антоныч обеими руками сразу и взъерошил их и, перегнувшись над столом упруго, смотрел на Подчекаева так, как будто это он именно виноват в том, что его осудили, и выкрикивал отрывисто: — Тачки там возят? Землю рроют, а?.. Из печенки собачьей уху хлебают?

— Антон Антоныч! — сказал Подчекаев, вдруг засмеявшись. — Садитесь-ка и вы с нами в подкидного, а? Бросьте вы об этом и говорить и думать… Хотите, — на интерес?

— И-й-яя? — удивился Антон Антоныч. — А… а… а… ты ж меня придешь и арестуешь, как меня вторично осудят! — чуть не подавился он словами и, говоря это, взял из рук Подчекаева карты.

— Я-то?.. Мне уж навряд ли придется, — опять попробовал шутливо засмеяться Подчекаев. — Тогда уж вас сюда не пустят, пожалуй.

— Не пус-тят?.. — Антон Антоныч бросил колоду в угол, и разлетелись карты. — Так чему ж ты рад, га? Ты чему ж ррад?.. Ты у меня хлеб ешь, как у честного, и ты ж меня, как жулика последнего, схватишь — свяжешь, когда прикажут, — и ррад?.. Так ты этому ррад?

Кука стал ближе к столу между Подчекаевым и отцом. Голос у Антона Антоныча звенел, срываясь. Он дернулся всем телом раз и другой раз. Поднялся Подчекаев, небольшой и плотный. Спешно шли из другой комнаты Марья Петровна с Лешей, и Елена Ивановна, вся красная, кричала издали мужу:

— Терпеть не могу! Этого я терпеть не могу! Я тебя терпеть не могу!

В этот же вечер уехал Подчекаев.

С Лешей шел по молодому апрельскому лесу Антон Антоныч. Он видел, что Леша все пишет кому-то длинные письма: испишет мелким почерком почтовый листок, потом берется за другой, и его испишет, и все справляется, когда поедет Фома на почту в Нейгоф, и нельзя ли ему поехать раньше, вот теперь же, сейчас; и вид у него стал почему-то рассеянно-серьезный.

На соснах и елях выступала новая смола. Весенними дождями было дочиста вымыто небо и сквозь сильные темные верхушки голубело влажно. Синица настойчиво кричала: «Цигарга, цигарга, — пинь-пинь-пинь!» У Леши выбивались из-под фуражки кудри молодо и празднично.

Сказал Антон Антоныч:

— Замечаю я что-то… ты как будто здесь и не здесь, а? Что-то у тебя там завелось, червяк какой-то… Может быть, я в этом деле ошибаюсь, а только кажется мне так… а?

— Пожалуй, — ответил Леша, смотря не на отца, а куда-то выше сосен, — пожалуй, и завелось… — И не улыбнулся, как ждал Антон Антоныч, — смотрел просто.