Неторопливое солнце - [183]

— Что это вы все лечитеся, добрейший? А?.. Что это вы все э-ти прим-очки, как… баба глупая?! И на черта вам это все, как сказать!.. Отворили бы вы окошко, да собрали бы эти прим-мочки все, да шваркнули б их так, шоб аж… дзвон пошел!

— Ну-у… а ревматизм-то? — спрашивает Тифенталь.

— А ревматизма никакого нет… ревматизмы! То вам делать нечего, как девчонке глупой, абы тряпка красная, — ревматизмы! Кому некогда болеть, то и некогда, это уж вернее смерти, шо тот и не узнает никогда, шо это за болезнь есть… ревматизмы!..

Тифенталь не отвечает, он только улыбается косоглазой, как будто хитрой улыбкой, тихо хлопает рукою по своей седой голове и показывает пальцем на голову Антона Антоныча. Оттого, что косит его глаз, кажется, точно кому-то невидному третьему, невидному, но стоящему здесь же, показывает он, как сильно поседел Антон Антоныч.

Синие сумерки наплывают. Старик все почему-то улыбается длинно. Душная маленькая комнатка тиха. Антон Антоныч болезненно вздрагивает вдруг, но тут же, отвернувшись к окну, говорит злобно:

— Шо седых волос у меня прибавилося, то я и сам знаю и нечего в меня пальцами тыкать… — Он закусывает губу, с минуту стоит молча и добавляет: — Седеть — это я, положим себе, да пожалуй себе, давным-давно начал, вот… вот-с!.. Я их сначала выдирал вон з корнем, абы их духу не было, ну да, признаться… мне замуж выходить не нужно… нет!..

И опять едкий скипидар, и гвоздика, и маленький глобус на окне… и вот уже нестерпимо хочется уйти; он прощается, отворяет двери.

— Ну-у, — суетливо поднимается Тифенталь, — я провожу-то вас, как же…

— Да я и один, признаться вам, любезнейший, дорогу знаю, — говорит Антон Антоныч досадливо и ворчливо.

— Не-ет, ну, нельзя-то, — спешит старик надеть свое зеленое пальто с хлястиком и, надевая, показывает на нем зашитую прореху: — Во-от… на подводу сел-то, на гвоздь, р-р-р… ну-у, зашил с иголкой…

Потом нахлобучивает низко ушатую шапку и как-то так понуро и торопливо выходит и идет рядом с Антоном Антонычем, кое-где отставая на полшага, на шаг и опять догоняя своими щупающими землю шагами.

Он идет с одной стороны, но Антону Антонычу кажется почему-то, что идет он то справа, то слева, обвивает его, как хмель, и ему он противен; когда же доходят до усадьбы, то говорит Антон Антоныч:

— Поужинаем сейчас з вами, герр Тифенталь, да, как бы сказать, — пива выпьем…

— Не-ет… Я пойду-то, — поворачивается старик. — Нельзя.

— Что так? — останавливает его зачем-то Антон Антоныч; и когда старик объясняет, что боится в темноте идти обратно, он снова говорит то, чего не хочет:

— Пустя-ки, добрейший! Я вам дам фонарь, и вам будет светло, равным образом, как… как… как жуку в навозе, как сказать… Ну, входите, не бойтеся.

Сидит за столом Тифенталь и уж не в новом пиджаке, как приходил он раньше, а в стареньком, в котором сидел у себя в школе. На пиджаке этом пятна и морщины такие же, как и на его большом старом лице. Пиво он пьет мелкими глотками, долго согревая каждый глоток во рту. Елена Ивановна совсем не знает, о чем говорить с ним, спрашивает:

— Вы отчего это не женились, герр Тифенталь? Так бобылем и прожили весь век и ни одной девицы не осчастливили, — эх, вы!

Тифенталь улыбается скромно, разводит руками, говорит:

— Ну-у… как жениться-то… — и качает головой как будто с сожалением и как будто насмешливо.

— Вот теперь у вас никого и нет… Были бы дети, совсем бы другое дело, — продолжает Елена Ивановна.

Антону Антонычу неловко: ему ярко представляется почему-то, что стоит Тифенталь под венцом, и просто это, но удушливо-жутко, а старик улыбается и говорит:

— Нет детей — плохо-то; есть дети — тоже и одно — плохо…

— Трудно — это правда, очень с детьми трудно, а все-таки веселее, — придумывает Елена Ивановна. — А вырастут — ведь люди из них будут.

— Ну-у… люди будут-то, — соглашается Тифенталь.

Как-то незаметно подсаживается он к роялю и начинает петь, бодро и громко:

Что он ходит за мной,

Всюду ищет меня,

И, встречаясь, гле-едит,

Так лукаво всегда… Ха-ха-ха!..

Антон Антоныч настораживается весь: от одного звука этого бодрого голоса у него по спине ползут мурашки. Он никому не сказал бы того, что боится и Тифенталя и его песни, но это видно по его приподнятой голове и широким глазам. Он старается совершенно спокойно сидеть в глубоком кресле, мерно пить пиво из большой кружки с бронзовой медвежьей головой на крышке, но бьются около старые слова о каких-то глазах:

Голубые они

И так жарко горят,

Но как яду полны,

Будто съесть вас хотят… Ха-ха-ха!..

«Ха-ха-ха»… Но это уже не песня: каждое слово здесь живое и липкое, и рассыпались они везде, эти слова, — одни поползли, другие повисли… Уже ясно кажется теперь Антону Антонычу, что у него глаза голубые, не серые, как он думал раньше, а голубые, как кусок неба.

Представляется глубокая яма, а сверху два узких просвета, и сквозь них — небо. Эти глаза — пустые, сквозные, смысла в них нет, они и не зоркие, как у живых, и видят они не потому, что хотят видеть, а только потому, что открыты, открыты были всегда и не закроются.

Антон Антоныч видит их теперь ясно. От них к нему лучится какая-то холодная оцепенелость, а в нем подымается навстречу ей странный такой, щетинистый, как ежик, страх. И чтобы уйти от оцепенелости и страха, Антон Антоныч начинает подпевать Тифенталю: