Неторопливое солнце - [120]

— И еще им лучше это кажется, чем спелые, приятней, — вставила Феодора и засмеялась прощающим смешком.

Так велика была внезапная радость Анны оттого, что застучал в первый раз ее седьмой ребенок (и сейчас стучал с небольшими обдуманными промежутками), что ушел от нее день со шмелями, иволгой и зеленью, ушла мать Феодора, обыкновенная, всегдашняя мать Феодора, ушла она сама от себя, Анна прежняя от новой Анны, и глаза ее, и все лицо, и даже голос ее казался другим Феодоре, как Феодора казалась ей другой.

И в то, что протянулось между ними новое, тихо, как сумеречные птички, влетали слова Анны:

— А то вот еще раз, — другая девочка, Лиза, — пятый годик ей пошел, — гляжу как-то вечером, стоит одна вот в этой комнате и со всех, со всех гардин на окнах бахрому срезает. «Что ты делаешь?» — говорю. «Махорочки эти мне ходить мешают, за головку цепляются, вот я их и долой… Это уж так нужно, мама, ты не знаешь… И посмотри, как я ножницами хорошо умею!» Я стою, смотрю, а она режет: «Посмотри, мамочка, как хорошо!» Пять гардин так испортила, пока я ножницы отняла.

— Дети!.. Они чудные!.. У них все просто так это: что вздумается им, возьмут и сделают, — объяснила Феодора.

Анна придвинулась ближе к ней.

— Нет, что! Мальчик еще, — другой мальчик, Митя, трех лет, может быть, так трех с половиной, — отбился от няньки, — уснула нянька, — пошел бродить по усадьбе… Куда зашел, неизвестно, кинулись искать, нет нигде… Долго искали, измучились, — вдруг несет его какой-то черный мужик: он уж за усадьбу вышел к селу, — вот какой! Я на него от страха кричать стала, ведь бог знает что думала: может быть, украл кто, может быть, в пруд, в колодец упал, а он слушал-слушал, показал пальчиком на мужика, и что же? «Вот он, говорит, черный, а добрее, чем ты, белая!». А? Каково! Клопик такой маленький, а?

— Митя? Вот поди же! — серьезно закачала головой Феодора, как будто давно знала и про Митю и про то, что он сказал, когда ему было три года.

— В церковь его к обедне взяла, — говорила Анна, — а у нас ведь около царских врат икона божьей матери новая и письмо дорогое; вот он на коленочки стал, смотрит на нее и шепчет: «Голубая, золотая, красивая, милая, хорошая…» — «Что ты шепчешь, говорю, Митя?» А он мне: «Не мешай мне, мамочка, — я молюсь». И опять: «Голубая, золотая, красивая…»

— Милый какой! — тихо отозвалась Феодора. — И как такая молитва не будет ей угодна, господи?. — Перекрестилась, посмотрела на Анну, а на глаза проступили слезы.

И так — как-то незаметно и долго — день золотел и зеленел за окнами, а здесь, в гостиной, было странное время: не день, не вечер и не утро; дятел звонил за окнами, и иволга пела, а здесь звучали странные, сами себе неверящие и вдруг как-то внезапно поверившие слова; что-то было за окнами: сон или явь, быль или сказка, — но было ведь все это летнее: небо, и липы, и вязы, и цветы, а здесь не было ведь того, о чем говорили, но говорили об этом так, как будто оно не могло не быть. Какую-то бесконечную разноцветную шелковую нить вытягивала из себя Анна, и как живое веретено принимала эту нить Феодора. И как-то сначала трепетно и робко, а потом все уверенней и сочнее становились в устах Анны гордые слова: «Мама», «мамочка», «мама»… Кругло и тепло как-то было в гостиной от этих первых человеческих слов. И мать Феодора не пила уж наливки; она подалась вперед, кивала головой и слушала. Мост прошел между ними: то, что забыла почти, но не могла забыть Феодора, вспоминала, хотя не могла же вспомнить Анна. Но повисло уже над обеими детское: вечно нежное, вечно теплое, то тревожное, то радостное, неизвестно — умное или глупое, — для всех одно, и начало и конец жизни. И в этом детском обе слились, и тут уже не было ни сна, ни яви, ни возможности, ни чуда: ширь мерещилась, — выход какой-то в огромное из этой жизни реял и сквозил за словами.

Но раздался за окнами Машин голос, звонкий, яркий, полносочный, как июльская груша-скороспелка, и ворвался сюда и здесь поставил на прежнее место золотистые пыльные лучи, рубиновый графин наливки, кресла, портреты и мать Феодору. Как-то закачалось все и стало явью, и Анна стыдливо закрыла лицо руками, тихо улыбнулась из-под ладоней и сказала:

— Да нет, конечно… ведь это Маша все! Росла на моих глазах… Что же я выдумываю, господи! Зачем?.. Все — Маша…

И вбежала Маша из сада — жаркая, рослая, пышная для своих двенадцати лет, со свежим-свежим, умытым солнцем лицом. Вбежала звонкая.

— Аня, Аня! Посмотри — жук!

Жук был двурогий, большой, как рак с клешнями, коричнево-красный, несокрушимо крепкий на вид.

— Это — вредный, деточка, деревья портит, — сказала Феодора.

— Как портит?

— Ест их, деревья, вот ест, тем и портит.

Анна улыбнулась Маше, прижала ее к себе всем телом и сладострастно, как это делают только матери, ущипнула ее за плечо.

— Больно так! — вскинула на нее большие глаза Маша.

— Ну что ты, больно! Ты моя тугая, как вилочек, тебя и ущипнуть до боли нельзя! — И спрятала Анна в ней свое лицо, вдруг просиявшее от страшной, идущей изнутри ее радости, что вот еще несколько месяцев, и зимою, скоро после нового года… будет, будет, будет!