Нет билетов на Хатангу - [8]

Неподалеку от нас, в таком же, как у нас, вагончике живет маленький пузатый старик радист, лысый, с огромной седой бородой, всегда одетый в тельняшку и полусползшие с живота брюки. Пытались узнать его частоту, позывные и время выхода в эфир, чтобы иметь лишний (запасной) сеанс связи — не говорит.

— Оформляйте меня на полставки, как другие экспедиции делают, тогда — пожалуйста. Буду каждый день выходить на связь, а так — дудки! Дураков нет.

— Откуда они у нас, полставки-то? — грустно говорит Валера. — Мы же не производственники, у нас денег — кот наплакал.

— Ну а на нет и суда нет, — разводит руками пузатый радист.

— А если у нас, не дай бог, несчастный случай? — встреваю я.

— А мне что за дело? Платите, будет вам гарантия от несчастного случая.

Вот такой, значит, нынче разговор. Да, это вам не Кирилл Головенок. Нет, не те, не те сейчас времена!

21 июля

Альберт с Валерой с утра ходили на прием к командиру эскадрильи, а Шефа с собой не брали: он очень портит все отношения с начальством своим обостренным чувством значительности. Вернулись ребята окрыленные: на завтра нам обещан «МИ-8». В два часа дня все они (Шеф настоял в этот раз, чтобы и его взяли с собой) ушли на диспетчерский час, надеясь, что нас поставят в план на завтра. Но вертолет у нас отобрал райком партии, при этом нас заверили, что послезавтра мы непременно улетим.

Весь день закупали в магазинах продукты, а потом упаковывали их в мешки, баулы, ящики. Коля, ловко орудуя топором, заколачивал консервные банки и мешки с крупой в ящики.

— Молодец, — похвалил я его, — это ты здорово придумал. В поле каждый кусок дерева на вес золота. Будет чем печку топить.

— Ну да, — отвечает Коля, — как же, отдам я эти ящички на дрова! Я каждый как зеницу ока беречь буду.

— Да для чего?

— Как для чего? Образцы упаковывать. Мне с поля большую коллекцию привезти надо. Вот они, — он указал пальцем на вагончик, имея в виду наших геологов, — в поле у меня ящики клянчить будут, а я не дам. Вон сколько их здесь, ящиков-то, валяется, вольно же им все наше снаряжение в них заколотить.

В обед у меня случилось несчастье: я пересолил суп. Шеф устроил грандиозный скандал по этому поводу. Оказывается, кроме радикулита и небольшого порока сердца, у него еще и больные почки, так что пересоленная пища для него — просто яд, и каждый такой вот пересоленный суп — диверсия, ведущая к срыву важнейших полевых работ.

Поздно вечером (напомню, только по часам, солнце все так же сияет на небе) втроем — Валера, Тамара и я — ходили купаться на реку Хатангу. Против ожидания, вода в реке оказалась довольно теплой, градусов около десяти. Мы втроем даже заплыли; ребята, правда, быстро вылезли, а я проплыл метров около четырехсот (все-таки я — бывший морж). Странно, что местные жители не только не купаются, но и смотрят на нас с нескрываемым удивлением и, похоже, подозревают, что у нас не все дома.

22 июля

Сегодня с утра на речку Маймичу улетели на «МИ-4» наши соседи, те, с которых «начинается мир». А накануне ночью (при ярком солнце) они ходили на кладбище копать могилы. Им нужны были человеческие черепа.

— Зачем вам черепа, ребята? — поинтересовался я.

— Как зачем? — удивился тот, что подлиннее и поразговорчивей. — Череп — это же здорово: ни у кого нет, а у меня есть. Пепельницу из него сделать можно, да и вообще неплохо, дескать, «бедный Йорик»!

Вместе с юными гробокопателями на кладбище ходил и наш Коля. Ему, видно, тоже не из чего сделать пепельницу (замечу при этом, что Коля совершенно не курит). К счастью, никаких черепов они не принесли, и это избавило нас от многочисленных хлопот.

— Мерзлота, — тяжко вздохнув, сказал Коля, — трупы никак не перепревают, черепов чистых добыть совершенно невозможно.

— Коля, — укоризненно сказал я, — ну с тех-то что возьмешь, дети-переростки, инфантилы без царя в голове, но ты-то ведь взрослый мужик, с университетским образованием. Я уже не говорю о том, что вскрытие могил — дело уголовное.

— А я все меры предосторожности принял, — ответил Коля, — мы с собой консервные банки взяли, дескать, просто червей идем копать для рыбалки.

Вертолета «МИ-4», который забрасывал наших соседей на Маймичу, не было очень долго — более четырех часов, а по нашим прикидкам в одну сторону туда не более часу лету. (Как я уже говорил, наши вагончики стоят возле самой вертолетной площадки, и потому вся летная жизнь — у нас на виду.)

— Может, они на обратном пути присели где-нибудь, рыбачат или охотятся, — предположил Альберт, — а потом это время запишут как полетное и выставят в счет.

— Как же, держи карман шире! — усмехнулся опытный Шеф — У них ведь под пломбой самописец стоит. И он все фиксирует — полеты, посадки, снижения, набор высоты... Это где-нибудь на выселках, на каком-нибудь маленьком таежном или тундровом аэродромчике, они художествами занимаются: пломбу сорвут, механик спичку очинит, в чернила окунет (у них уж и чернила всегда припасены, те самые, что в самописце) и начинает выписывать дрожащую линию. Особенно хорошо она с похмелья выходит — рука дрожит очень натурально. «Так, где посадки делать будем?» — спрашивает механик. «Здесь, здесь и здесь», — тычет пальцем в карту командир. «Промеряй линейкой километраж и пиши. Да что же ты пишешь, горе мамино! Тут же горы, а ты какую высоту показываешь?! Давай все сначала...» И эти вот произведения искусства отсылают потом в бухгалтерию. А здесь попробуй вскрыть пломбу — тебе вскроют!.. Тут уж что самописец написал, то и оплатят. А платят им, между прочим, не то что нам, грешным, — семь рублей каждый летный час да десять каждая посадка (ну, зарплата-то само собой разумеется). Вот так-то...