Несущие ветер - [97]

Военно-морское ведомство вело все более интенсивную работу с дельфинами и другими морскими млекопитающими, но вот какую, никто не знал, поскольку она была полностью засекречена. Мы у себя в Театре Океанической Науки строили номера на основе наших собственных идей, однако идеи приходят в голову любому дрессировщику; так где была гарантия, что нас и сотрудников ВМС не осенила одна и та же мысль? Например, дельфин, буксирующий аквалангиста, – недаром же адмиралы порой недовольно хмурились, наблюдая такой номер в нашем представлении.

Но если мы действительно показывали что-то засекреченное, власти предержащие не могли распорядиться, чтобы такой-то номер был исключен из представления – ведь уж тогда бы мы точно знали, где зарыта собака, а знать нам этого не полагалось.

По правде говоря, я нашла простой способ отгадывать, какие именно исследования ведутся военно-морским ведомством, независимо от того, дублировались они в наших представлениях или нет: стоило только на приеме, где присутствовали военные моряки, вслух порассуждать за коктейлем о возможных интересных номерах, внимательно следя за тем, когда именно твой собеседник посмотрит на тебя непроницаемым взглядом и переменит тему.

Конечно, это был не слишком честный прием, и кое-кто из нашей администрации злился на меня за такие штучки. Засекреченные исследования дельфинов сулили выгодные контракты, я же своими разговорами лишала Парк всякой надежды получить их. А ведь у нас такие квалифицированные дрессировщики! И вообще, не думаю ли я, что принять участие в секретных работах – это наш патриотический долг?

Я прекрасно знала, как отнесутся к подобной идее мои дрессировщики независимо от того, будет ли предполагаемая работа опасна для дельфинов или нет. Я знала, что все они предпочтут уволиться, лишь бы не дрессировать дельфинов для военных целей. А кроме того, я прекрасно отдавала себе отчет, чем грозит участие в засекреченных исследованиях: едва нас допустят к ним, едва мы узнаем то, чего не положено знать всем другим, и мы уже никогда больше не сможем свободно думать и изобретать, откровенно беседовать со зрителями и, давая волю воображению, пробовать все, что ни взбредет нам в голову. Мы утратим свою интеллектуальную свободу, а ее не заплатят никакие «черные деньги» (жаргонное выражение для субсидий от разведывательных служб), будь это хоть десятки, хоть сотни тысяч долларов.

К тому же я была убеждена, что засекреченность не прятала тут почти ничего, действительно имеющего военное значение. Когда вы ведете исследования в необычной области и занимаетесь чем-то на неискушенный взгляд странноватым, а порой и вообще глупым, критика со стороны заблуждающейся прессы или конгресса может мокрого места от вас не оставить – вспомните хотя бы скандал вокруг дельфинов-камикадзе, который вырос из простой демонстрации возможностей дельфиньего сонара. Если бы нас засекретили, нам уже не пришлось бы обсуждать проблемы партнерства человека и дельфина, поскольку эксперименты в этом направлении военно-морское ведомство засекречивало, возможно, не столько из соображений национальной безопасности, сколько из опасения насмешек.

Мы не делали ничего, о чем в то или иное время не думали бы все компетентные дрессировщики дельфинов, как американские, так и иностранные, и мысль, будто мы выдаем какие-то «секреты», меня нисколько не тревожила. Если же настоящие секреты все-таки существовали, я не хотела оказаться к ним причастной – ни я, ни мои сотрудники. А потому наши дрессированные дельфины по пять раз в день во время представлений «отыскивали посадочные капсулы», или «отмечали буйками затонувшие самолеты» или «находили потерянные водородные бомбы». На приемах я продолжала компрометировать за коктейлем свою благонадежность, и чаша засекреченных исследований и программ нас благополучно миновала.

Реальная проблема, с которой сталкиваются все, кто работает в океане, заключается в том, как находить и поднимать со дна случайно оброненные инструменты и всякие другие предметы. Даже на мелких местах в совершенно прозрачной воде бывает удивительно трудно отыскать то, что пролежало на дне сутки-другие. Когда же глубина превышает «предел аквалангиста», то есть шестьдесят метров, или вода мутна, обнаружить утерянный предмет практически невозможно. Но дельфин свободно ориентируется в самой темной воде, прекрасно чувствует себя на глубинах, не доступных аквалангистам, способен обследовать довольно большие участки гораздо быстрее, чем люди или малые подводные лодки, и гораздо подробнее, чем суда, снабженные сканирующими приборами. И искать он будет с помощью не только глаз, но и сонара. Когда велись лихорадочные поиски водородной бомбы, потерянной у берегов Испании, наверное, не одни мы, но и многие другие дрессировщики клялись, что их дельфины отыскали бы ее в два счета.

Джон Линдберг, сын знаменитого летчика Чарлза Линдберга, был владельцем океанографической фирмы на тихоокеанском побережье Америки, которая часто брала на себя работы, связанные с подъемом затонувших судов. Как-то, когда он в 1968 году приехал к Тэпу в Парк, я с ним разговорилась – а не пригодился ли бы ему дельфин, умеющий находить затонувшие предметы? Еще бы! Собственно говоря, сказал он, у него как раз сейчас нашлось бы дело для такого животного. Потерпевший аварию самолет упал в бухту, и следственная комиссия требует, чтобы были подняты все обломки, а разыскать их очень трудно: ведь они разбросаны по дну в мутной воде порта, а некоторые целиком ушли в ил. Вероятно, дельфин с помощью эхолокации мог бы их обнаружить, включая и погребенные в иле, подобрать мелкие обломки, а возле крупных оставить радиомаяк или еще как-нибудь пометить их для водолазов.