Несущественная деталь - [28]

Как и многие общества, которые вдруг обнаруживали, что их прежде не подвергавшиеся сомнениям традиции и этические нормы никак не согласуются с умопомрачительно утонченной аккумулированной нравственностью мета-цивилизации, которая бесконечно старше, громаднее и уже по определению мудрее, чем ты, Сичульт ринулся на защиту своих цивилизационных ошибок и не пожелал отказаться от того, что часть из них если не считала, то хотя бы объявляла одной из своих определяющих социальных характеристик и жизненно важной и животрепещущей частью их культуры.

Конечно, не все сичультиане соглашались с этим; всегда существовала оппозиция идее интаглинации, как и самой политико-экономической системе, которая допускала такую возможность (несколько ненормальных негодяев и отъявленных смутьянов даже позволили себе покуситься на верховенство частной собственности и беспрепятственного накопления капитала), но большинство сичультианцев приняли эту практику и некоторые искренно ею гордились.

Насколько это касалось других видов и цивилизаций, то они смотрели на сичультианцев как на очередных маленьких сумасшедших, каковыми всегда кажутся новые члены сообщества, этакая деревенщина, которая со временем приобретет пристойные манеры, найдя свое место за громадным банкетным столом всегалактической попойки панвидов.

Ледедже все еще помнила, как к ней приходило осознание того, что ее отметины свидетельство вовсе не величия, а позора. Все эти рисунки на ней вовсе не выделяли ее как кого-то более важного и привилегированного по сравнению с остальными — они лишь показывали, что она собственность, давали понять другим, что она ниже их: рабыня, не принадлежащая себе, трофей, признание семейного поражения и стыда. Этот этап ее жизни был и оставался самым важным, определяющим ее характер и унизительным.

Она сразу же попыталась убежать, прямо из детской, где другой ребенок, немного старше ее, наконец, совершенно недвусмысленно объяснил ей, каково на самом деле ее положение; но ей не удалось уйти дальше, чем до одного из нескольких десятков спутниковых куполов, окружавших особняк, — едва ли на километр от той самой детской.

Она выла и кричала на мать за то, что та не сказала ей правду о татуировках. Она бросилась в свою кровать, и никто ее не видел несколько дней. Сжавшись под одеялом, она слышала, как плачет в соседней комнате мать, и это доставляло ей мимолетную радость. Позднее она стала ненавидеть себя за эту ненависть к матери, и они плакали вместе, обняв друг друга, но возврата к старому уже не могло быть — ни между матерью и дочерью, ни между Ледедже и другими детьми — она теперь чувствовала себя их низложенной королевой.

Лишь годы спустя смогла она оценить, сколько сделала мать, чтобы защитить ее, что даже тот первый обман, та нелепая выдумка о ее привилегированном положении была попыткой укрепить ее, подготовить к превратностям, с которыми она непременно столкнется во взрослой жизни.

По словам матери, причиной того, что она насильно подверглась татуированию, а Ледедже родилась интаглиаткой (какими родятся и один или двое ее детей, которых она обязана была произвести на свет по условиям контракта и связанная договором чести), была излишняя доверчивость ее покойного мужа Граутце, отца Ледедже.

Граутце и Вепперс со школьных лет были лучшими друзьями, а с начала коммерческой карьеры совместно занимались бизнесом. Оба происходили из очень влиятельных, богатых и известных семей, и оба стали еще более влиятельными, богатыми и знаменитыми, заключая сделки и зарабатывая деньги. И оба, конечно, заработали себе и врагов, но если занимаешься бизнесом, это неизбежно. Они соперничали, но соперничали по-дружески, и у них было множество совместных предприятий и равных партнерств.

Потом перед ними замаячила возможность великолепной сделки, гораздо более выгодной и важной, чем все, что было у них раньше, — судьбоносной, поднимающей их репутацию на небывалую высоту, исторической, меняющей лицо мира. Они торжественно поклялись, что будут работать по этой сделке вместе, как равные партнеры. Они даже стали кровными братьями, чтобы закрепить эту сделку и подчеркнуть ее важность для них обоих; они воспользовались парными ножами, подаренными много лет назад прадедом Ледедже деду Вепперса, разрезали себе ладони и обменялись рукопожатием. Никаких документов между ними не было подписано, но ведь они всегда вели себя по отношению друг к другу как люди чести, и для них было достаточно слова.

Подробности предательства и медленная разорительная раскрутка этого обещания были таковы, что даже целые команды юристов не смогли прийти к согласию, а в результате отец Ледедже потерял все, а Вепперс приобрел все и даже больше. Семья ее отца тоже потеряла почти все, финансовый ущерб претерпели братья, сестры, родители, тети, дяди и кузины с кузенами.

Вепперс активно изображал лояльность; сделка трещала по всем швам, и при всей сложности происходящих процессов главный ущерб предприятию наносили другие соперники по бизнесу, а Вепперс скрупулезно скупал долговые обязательства, полученные ими от отца Ледедже, но его действия никогда не были направлены на то, чтобы предотвратить катастрофу. И последним этапом предательства, когда все иные способы платежей были исчерпаны, стало требование к Граутце согласиться на мечение его жены и на то, чтобы следующий его ребенок (и все будущие дети этого ребенка) стал генным интаглиатом.