Несовершеннолетняя - [20]

— Мам! — закричал он, швырнув лыжи в ограде и вбегая в избу. — Мам, на Мурояне хлеб теперь без карточек дают! Пшено стоит, лапша!.. У меня с собой пять гривен денег было, я хлеба купил!

Мать схватила узел, стала щупать, будто не верила. Когда же Зорька развязал его и вытащил из стола большой ножик, она тихо спросила:

— Сынок, а винца-то тама-ка не дают? Не видно?

— Нет! — сердито отрубил Зорька. — Кто про что, а вшивый про баню. Никакого винца тебе не будет.

Во дворе у Зорьки прижился щенок-полугодок. Зорька отрезал целый угол от буханки, пошел кормить щенка. Тот схватил из Зорькиных рук горбушку и, как безумный, кинулся под сарай.

— Эх, дурак! — ласково сказал Зорька. — Теперь будет хлеб, пойми своей головой!

Но щенок, забившись подальше, повизгивал над пшеничным куском. Зорька швырнул ему еще и пошел в избу, довольный жизнью и собой.

…К концу месяца белые метели унялись, наладилась дорога, и до новых снегопадов нужно было вывозить колхозное сено. Стога стояли на дальних покосах, и обернуться с возом туда-сюда раньше позднего вечера нечего было и думать.

— Эх, подводишь ты меня! — досадливо сказал Зорька бригадиру, который и в воскресенье отряжал его по сено. — Ведь у меня девчонка. Сам, что ль, молодой не был?

Все-таки надеясь, что засветло вернется и поспеет до ночи на Муроян, к Марианне, Зорька махом запряг Буланого. Стоя в рост на голых санях, он вылетел в белое поле и заорал навстречу ветру свою любимую озорную припевку:

Нам хотели запретить

По этой улочке пройтить!

Стены каменны пробьем,

По этой улочке пройдем!

Белый лес летел мимо. Рыжим комком проскочила по опушке лисица. Длинный гривастый Буланый, направляемый тугой вожжой, резко свернул в чащу, рассекая полозьями снег и тревожа косматые елки.

— Тпр-р, стой, сатана чернохвостая!.. — Зорька спрыгнул с саней и повел лошадь в поводу.

Сено туго шло на вилы: оно было тяжелое, черное, кое-где даже тронутое седой прелью. Прошлое лето было насквозь дождливое: копны по два раза раскидывали, развешивали на шестах, на кустах и сушили. Каждый навильник, который Зорька поднимал, весил не меньше пуда, а вместо травяного запаха сено пахло густым табачным настоем и морозом.

Навивая и очесывая воз, Зорька отплевывал труху и бормотал себе под нос:

Я не буду брагу пить,

Котора брага пенится,

Я не буду ту любить,

Котора ерепенится…

Воз Зорька вывел большой, заправский. Уж потом пожалел, что пожадничал: покос был низкий, и снегу сюда надуло по пояс. Буланый через каждые двадцать метров останавливался, тяжело поводя брюхом.

И Зорька тогда шел передом, топтал и проминал дорогу.

Когда вышел с возом на большак, день посерел. Зорька, пока навивал воз и воевал со снегом, распарился, а теперь озяб и, чтобы схорониться от ветра и белой пороши, шел позади воза, нахохлившись и сдвинув шапку на лоб.

Но и в спину дуло. Ваты в Зорькиной телогрейке после четырехлетней носки вроде бы и совсем не осталось. А новый пиджак надеть было жалко: в чем бы он тогда пофорсил перед Марианной? Он подумал о том, что уж сегодня вряд ли увидит ее, и ему стало очень досадно.

— Иди, черт!.. — прикрикнул он на Буланого, но только махнул кнутом, а ударить не ударил.

В окнах уже горели огни, когда Зорька вошел в свою избу. А тут было темно. Загородив ладонью, Зорька зажег лампочку: решил, что мать спит. И увидел Марианну. Она тоже спала, расстелив на лавке свой черный бушлатик.

Марианна пришла сюда еще за полдень. Она тихонько открыла дверь в знакомую уже избу и задержалась на пороге, не без опаски глядя на Зорькину мать. Та сидела на постели. По нижней рубашке змейками сползали две узкие черные косицы, и сквозь каждую, как прорость в дереве, проблескивала седая серебряная жилка.

— Это ты? — ласково удивилась Зорькина мать. — Ну, иди, иди!

Когда Марианна прошла вперед и села, она опять спросила с живым интересом:

— Имечко-то твое как? — И, узнав, вздохнула: — А я вот все хвораю, Марьяна. Как есть насквозь я вся больная. Каждый мой нервок токает.

— А где же ваш мальчик? — осведомилась Марианна.

— Мальчик-то? На работе, должно… В колхозе.

Марианна с сочувствующим любопытством смотрела на эту женщину. Беловолосый и широколицый Зорька был не больше похож на мать, чем голубь на ворону. Он был здоровый, веселый и живой, а мать походила на догорающую черную головню, которая вот-вот обуглится и загаснет.

— А у меня, Марьяна, парень-от князь, — сказала вдруг Зорькина мать, будто угадав Марианнины мысли. — Красотой в отца пошел. А меня-то ведь тоже по-уличному княгиней зовут.

И она с ничем не объяснимой откровенностью рассказала Марианне, что в двадцать девятом году, когда и колхозов здесь не было, жили по всему уезду выселенцы. Один такой пришел к ней, спросил, нет ли табаку. Она ему сорвала прямо на огороде три густых столба, научила, как подсушить. И насыпала ему зеленых бобов, дала редьки. Картошки еще не было, только зацветала.

— До чего же красивый мужик был, Марьяна! Сразу я в его влюбилась по самое сердце. Подождала-подождала, не придет ли вдругорядь, да и пошла сама его искать. Они, поселенцы-то, возле Мурояна уголь выжигали.

— И он был настоящий князь? — живо спросила Марианна.