Несносный ребенок - [138]

Врач сделал мне укол и велел на месяц прервать работу. Я спросил у него, чем бы я, по его мнению, мог эти четыре недели заниматься. И пообещал после непременно отдохнуть.

Он дал мне средство, предназначенное для лошадей.

– Помимо этого есть еще кокаин, но я не по этой статье, – сказал он мне с ехидным юмором.

Открытие фестиваля и выход фильма тревожили меня, но меньше, чем перспектива очередной операции Жюльетт. Прошло уже десять месяцев. Ей предстояло снова вернуться на операционный стол.

Хирург сверился со своим календарем в поисках даты. Я почувствовал, что небо снова сыграет со мной в злую игру. Я был в том уверен. Хирург провел пальцем по календарю.

– Посмотрим… это будет… десятого, – сказал он с облегчением.

Десятого мая. В день открытия Каннского фестиваля. В день, когда будет представлена «Голубая бездна». Я побелел.

– Десятого вас устроит? – спросил он.

У меня было такое чувство, что небо забавлялось со мной и играло с моими нервами как с клубком шерсти, но для меня не могло быть и речи о том, чтобы противопоставить мою дочь и мой фильм.

– Десятое? Превосходно! – ответил я надтреснутым голосом.

Но хирург был умен, он явственно почувствовал, что что-то не так.

– Видите ли, я назвал десятое число, но точно так же мог бы назвать одиннадцатое или двенадцатое. Это мало что меняет. У вас что-то назначено на десятое?

Я не смел признаться. Я боялся нарушить порядок вещей, боялся, что моя дочь будет потом злиться на меня, что я предпочел ей мой фильм. Я упорствовал, но доктор настаивал и в конце концов вырвал у меня правду.

– Дело в том… мой фильм будет показан на открытии Каннского фестиваля, – наконец тихо признался я дрогнувшим голосом.

– Двенадцатого будет в самый раз! – бодро ответил он.

Я понял, что эти сорок восемь часов, с 10-го по 12-е, будут очень насыщенными.

Магали, главная костюмерша, заставила нас заказать себе красивые синие костюмы. Для Жан-Марка, Жана и меня. Розанна собиралась надеть маленькое парусиновое платье. Пресса уже требовала показать ей фильм, но он все еще не был закончен, и я отказывался его демонстрировать. Пресс-атташе сообщил мне о том напряжении, которое воцарилось во всей киношной тусовке. Пуавр д’Арвор[73] требовал показать ему фильм, «Либерасьон» чувствовала себя униженной, а Беверини из ТФ1 вообще пообещал отомстить.

Почему уже теперь было столько ненависти? Потому, что журнал «Премьера» только что вышел с дельфином на обложке и заголовком, утверждавшим, что звездой Канн будет именно дельфин. Как мы посмели?! Только хранители Храма могут решать подобные вещи. Только пресса может решать вопросы жизни и смерти. За кого он себя выдает? За Наполеона, который сам себя короновал?

Натиск был столь мощным, что пресс-атташе оказался на грани нервного срыва. Со свойственной мне наивностью я решил обратиться к журналистам с письмом. Я извинился за то, что не показал прессе фильм заранее, объяснив, что он еще не готов и что я предпочел бы, чтобы они открыли его для себя на гигантском экране дворца, а не в крошечном зале для прессы.

Естественно, меня неправильно поняли, и никто не поверил в мою искренность. Меня представили королем маркетинга, который придумал такую необычную уловку, и все были убеждены, что «Премьера» ни за что не вышла бы с такой обложкой, если бы редакция не посмотрела фильм целиком. Обычно так и бывало, но не на этот раз.

Оставалось лишь надеяться, что фильм успокоит разгоряченные умы.

В лаборатории наконец была готова копия. Мы начали ее тестировать в большом зале около двух часов ночи. Картинка была великолепная. Звук идеальный. 9:30 утра. Первый показ прессе. В Большом дворце.

Я сидел напротив, в глубине бара отеля «Мажестик» и грыз ногти. О том, чтобы приблизиться к дворцу, не могло быть и речи. У меня было ощущение, будто я заново переживаю историю с показом «Последней битвы» в Авориазе, когда мы с Пьером сидели в глубине бара и со сведенным от волнения животом считали наши долги.

До меня стали доходить первые слухи. Фильм освистали. Зашикали. Слух о катастрофе наполнил Круазетт, словно туман, предвещающий погибель. Я уже видел смеющихся людей, иные не осмеливались встретиться со мной взглядом, кто-то просто ушел.

Провалиться в Каннах – это все равно что подцепить чуму.

Я столкнулся с журналистом Анри Беаром, прежде работавшим в «Премьере». Это он вручал мне приз кинокритиков в Авориазе. Я знал, что он скажет мне правду.

– Ну, в общем, неудача, неудача! Такое со всеми случается. Ты сделаешь лучше в следующий раз, – немного смущенно бросил он.

И это все, что осталось от нескольких лет работы? От сотен часов, проведенных под водой? Я чувствовал себя опустошенным. Лишенным опор. Даже близкие отдалились от меня, будто я оказался радиоактивным. Это был момент невероятной жестокости. Я никогда не смогу его забыть. Мне хотелось исчезнуть, пересечь Круазетт, броситься в море и навсегда уплыть с дельфинами, единственными, кто меня понимал.

Но моя Голгофа еще не закончилась. Мне нужно было дождаться 12-го числа и операции Жюльетт.

Я взял себя в руки, плеснув в лицо водой, и отправился на пресс-конференцию.