Несколько печальных дней - [64]

Клавдия Васильевна покраснела, начала сморкаться и сердито, по-старушечьи бормотать:

– Ах, черт, черт, что такое!… Ну и очень хорошо! Дура ты, счастливая дура!

С постели послышались всхлипывания, внезапно перешедшие в громкий рев:

– Уйди, уйди от меня! – кричала Лена.

Злое, деспотичное существо задыхалось от слез; глаза его были пугающие, не детские, а маленькие худые руки так слабы и беспомощны, что Екатерина Георгиевна совсем растерялась и, став на колени перед кроватью, говорила:

– Я не буду, дорогая моя, не буду! Клянусь тебе, не буду!

Больше часа успокаивали они девочку, и, когда та наконец заснула, Екатерина Георгиевна не хотела уже говорить о любви и арбатских переулках, о тихом снеге, падавшем при смутном ночном свете. Она смотрела на лицо девочки, на ее вздрагивающие губы, печально покачивала головой, и жизнь ей казалась запутанной, непонятной.

Клавдия Васильевна посидела еще немного, рассказала подруге о делах в клинике, об интересном хирургическом случае, о своей ссоре с председателем месткома, простилась и ушла.

Выйдя на улицу, она остановилась и закурила папиросу, глубоко, с удовольствием затянулась. К ней подошел человек с поднятым воротником пальто и спросил:

– Простите, вам не скучно так одной стоять?

Голос у него был развязный, а лицо испуганное, точно его кто-то заставил подойти.

– Проваливайте, дурачье! – басом сказала Клавдия Васильевна и зашагала в сторону Неглинного проезда, чувствуя, как краска девичьего стыда горит на ее щеках.

На следующий день Лена снова не пошла в детский сад – болело горло, а небо было в тучах, лил дождь; она стояла у окна и прижималась носом к стеклу; когда стекло нагревалось, она передвигала нос в холодное место. Играть ей не хотелось, иногда она закрывала глаза и вздыхала. В дверь постучали. Лена подняла голову – перед ней стоял отец. На нем была потемневшая от дождя шляпа, широкое и длинное пальто.

– Папа, папа! – закричала она и, подбежав, прижалась щекой к мокрому ворсу пальто.

Он разделся, сел на стул и, гладя Лену по голове, осматривал комнату.

– Мама здорова? – спросил он.

Лена, полуоткрыв рот, смотрела на его белое лицо и высокий лоб.

Все соседи говорили, что у нее такие же большие карие глаза, как у папы, значит, она тоже красивая.

– Мама здорова? – снова спросил он и вынул портсигар.

– Да, она скоро придет, ей обед нужно варить, – ответила Лена и, подумав, добавила: – Мама не позволяет здесь курить, у меня слабые легкие.

– Ну не буду, не буду! Ты почему такая худая?

– Я целый месяц гостила у тети Жени, только вчера вернулась, мне полбилета взяли.

– Да что ты! Мама поздно приходит? – Он зажег спичку и закурил.

– А когда я туда ехала, мне четверть билета взяли. Мне дедушка подарил альбом, старый, но еще очень хороший.

– Что нового у мамы?

– Не знаю ничего. Папа, почему ты так редко приходишь?

– Что? Да ты слушай, что тебя спрашивают, и отвечай на вопросы. К маме гости ходят?

– Не знаю, папа. Ты меня обещал покатать на автомобиле, еще тогда, забыл, папа?

– Я слышал, она замуж вышла, правда? – спросил он и зажег сразу три спички.

Лена заплакала и отошла к окну.

– Так, так, – сказал папа и вздохнул: – Ну, и чего ты плачешь, девочка? Это мне нужно плакать, а не тебе.

Лена заплакала громче и стукнулась лбом о стекло. Она плакала, боясь посмотреть на отца, и слышала, как он ходил по комнате, закуривал и разговаривал сам с собой; ей хотелось, чтобы он подошел, успокоил ее, но он все ходил да ходил.

– Тэк, тэк, молодые люди! – говорил он. – Все чудно! Все очень чудно, молодые люди!

Девочка смотрела в окно: все было совсем не чудно в этот туманный, темный день.

Она любила мать и отца. Мать входила во всю ее жизнь, мать была в теплоте ее одеяла, в болтовне перед сном, в веселой игре во дворе, в сладости пирожного, в слезах, в сказках, которые она сама себе рассказывала… А отец был самый умный, красивый и сильный. Он красиво зажигал спички, красиво дымил папиросой, ей хотелось сесть к нему на колени и смеяться над всеми вражескими девочками. Они оба были ей необходимы и оба принадлежали ей, хотя папа жил год на другой квартире. Она его любила и не обижалась на него за то, что он в каждый свой приход обещал ей замечательные вещи и ни разу не выполнил обещания.

Папа все ходил по комнате, а Лена стояла у окна и плакала.

Он остановился, прислушался и сказал:

– Вот, кажется, пришла, – посмотрел в зеркало, нахмурил брови и снова закурил.

Мама вошла в комнату и сказала неожиданным для Лены спокойным и веселым голосом:

– А, здравствуй!

Папа покашлял и проговорил:

– Да, надо с ребенком повидаться.

Он помог маме снять пальто, и она, стоя к нему спиной, сказала:

– Боже, как ты надымил!

Папа посмотрел на новую мамину прическу, и у него сделалось такое лицо, что Лена обмерла: ей казалось, вот он полезет драться. Но он только повесил пальто на гвоздик.

– Только одну папироску, – сказал он, – ты после проветришь.

– Леночка, что с тобой? Ты опять плачешь? – сокрушенно сказала мама. – Что с тобой делать, прямо не знаю!

– Я думаю, что все происходящее для ребенка вреднее, чем дым от папироски, – сказал папа и прошелся по комнате.